(Журнал "Смена" №4/1987)

— Вы помните свой первый концерт в профессиональном качестве?

— Конечно. Мы дали его в декабре 1973 года в деревне Лойма недалеко от Сыктывкара. Стоял страшенный мороз, и в клубе, располагавшемся в здании бывшей церкви, было так же холодно, как и снаружи. Первое, что мы сделали, — обкололи лед с дров, решили протопить церковь, дабы не замерзнуть, пока соберется публика. Разожгли изразцовые печи, а вьюшки открыть забыли — дым валит в помещение. Однако разобрались со всем, проветрили зал, и к началу концерта в клубе было тепло и уютно.

— А зрители собрались?

— Пришла вся деревня. Да, собственно, куда ей деться, чем время убить в долгий декабрьский вечер? А тут молодые ребята, девчата играют, поют, пляшут — веселье.

Вот так для «Эхо» начался первый период его концертной жизни, период, затянувшийся на долгие шесть лет. Мы выступали в колхозах, совхозах, перед лесниками, геологами, добытчиками нефти и газа. Изъездив вдоль и поперек республику Коми, потихоньку стали выбираться и за её пределы по обмену с филармониями других краев и областей. Съездили, помню, на БАМ, Саяно-Шушенскую ГЭС, в Братск, Ангарск, Усть-Илимск. По Колыме накрутили пятнадцать тысяч километров. На каком-то перевале, помню, у нашего автобуса заглох мотор. Мотор заглох — кончилось тепло, и, чтобы не замерзнуть, мы выламывали из-под снега ветки елок, лиственниц, жгли костер. Под одним из деревьев весьма кстати нашли мерзлого зайца. Ведь не собирались застревать в дороге и никакой еды с собой не взяли. Ободрали добычу, зажарили на углях, съели. Только через сутки на нас наткнулась встречная машина. Ее шофер дал нашему какую-то катушку, он поставил ее, и мотор автобуса завелся. Теперь, думаю, понятно, почему в «Эхо» была такая большая текучесть?

И все-таки, вспоминая тот неимоверно трудный период, я порой при хожу к выводу, что он был в определенном смысле полезен и необходим. Теперь меня ничем не испугаешь. Если завтра из этого прекрасного номера в «России» я неожиданно попаду в захудалый Дом колхозника заштатно го городка, поверьте, сразу же прекрасно во всем сориентируюсь: начищу картошки, воткну кипятильник, все загудит, завертится, все будут сыты и довольны.

Что говорить, трудности вырабатывали правильное отношение к жизни, более глубокое понимание ее. Они помогали трезво взглянуть на избранный род деятельности и, если хотите, даже на жанр и собственное место в этом жанре. В общем, польза была. Беда только, что экстремальный период затянулся. Нельзя столько лет вымаривать людей в ожидании, что им когда-нибудь подфартит...

— Но, наверное, даже в то время вы о чем-то мечтали, строили какие- то планы относительно своей карьеры? Скажите откровенно, вам хоте лось стать «звездой» эстрады?

— Какой артист не мечтает, не строит радужных планов? Стать «звездой»? Конечно, хотелось. Но желание это было абстрактным. Всерьез замахнуться на такое у меня дерзости не хватало. Мои коллеги, выступавшие тог да по телевидению, казались мне недостижимыми вершинами...

— Кто, например?

— Лещенко, Ротару, чуть позже появилась Пугачева...

— А когда же и вам наконец повезло?

— Началось с того, что мы разругались со своей филармонией. Там никак не могли определить свое отношение ко мне. Меня зритель и в те годы любил. У меня и тогда автографы брали. Пусть я не был широко известен, но тот, кто попадал на мои концерты, не оставался равнодушным. Хотя я по-прежнему носил шубейку с чужого плеча, пел песни, которые звучали с экрана в ином исполнении, моя манера запоминалась, нравилась... или активно не нравилась. И всевозможные худсоветы, чувствовавшие, что в моей необычной манере что-то есть, никак не могли прийти к окончательному решению: хорошо это или плохо, и... на всякий случай ругали, запрещали, не давали работать, били по рукам. Сколько себя помню, когда дело касалось моего сценического облика и поведения, мне всегда говорили: стой, как все, что ты дергаешься? Я это слышал с первого класса еще холмогорской школы, когда учитель заставил меня запевать в хоре, обнаружив, что я пищу громче других. Понимаете, когда я брал высокую ноту, мне обязательно хотелось помочь себе рукой, дернуть ногой, прыгнуть — этого требовало все мое естество. А в ответ на такой искренний внутренний порыв я слышал: стой, как все, не дергайся. И позже, в художественной самодеятельности фабрики, института, в филармонии — всюду я слышал тот же упрек: чего ты дергаешься. Но мы, кажется, отвлеклись...

В конце концов наши отношения с филармонией окончательно испортились. Пять лет мы ютились в Сыктывкаре в гостинице. Только на шестой год нас осчастливили местами в общежитии. На квартиры мы не могли даже надеяться. Ни на какие конкурсы нас не посылали, и в завершение всего группу решили расформировать...

— Может быть, вы были убыточными?

— Совсем нет. Мы стоили крохи, и эти крохи полностью окупали. В какое село или поселок ни приедешь — всюду полный сбор. Другое дело, мы были хлопотными. На наше выступление то пришлют восторженный отзыв, то возмущенный, что это, мол, за безобразие вы прислали — какой-то кудрявый поет, прыгает, пляшет.

— Извините, Валерий, но если вы сами коснулись этого предмета, я тоже скажу: ваши кудри действительно многим не дают покоя. Откуда они у вас?

— Таким родился. Мать кудрявая и сын кудрявый — это естественно. Пройдитесь по улице, встретите довольно много людей с вьющимися волосами — и ничего, никто не обращает на них внимания, никто не спросит: «химия» это или нет. Если же такая шевелюра у артиста, само собой разумеется, что он с утра до вечера их на горячей кочерге накручивает или парик напялил.

— Понятно... Итак, ваши отношения с филармонией Сыктывкара настолько обострились, что в 1979 году вашу группу решили расформировать...

— А мы взяли и сбежали в Горький, где не раз уже бывали с гастролями, где нас знали и согласились взять под свое крыло. Вскоре Горьковская филармония послала меня в Ялту на I Всесоюзный конкурс песен стран социалистического содружества.

Я очень любил творчество Давида Тухманова. И в Ялту повез его композицию «Памяти гитариста» на стихи Роберта Рождественского. Это было до вольно сложное произведение, двенадцати — пятнадцатиминутное музыкальное полотно, сочиненное не по типу песни — куплет-припев, — а более симфоническое... Повез я еще польские и болгарские песни, которые всегда были в моем репертуаре, естественно, все это исполнялось до меня другими.

Цель я преследовал скромную: себя покажу, людей посмотрю, составлю хотя бы шкалу ценностей, пойму наконец, чего сам стою, действительно ли в моей работе что-то есть или она какой-то патологический выбрык, нравящийся только мне одному. Мне стукнуло уже тридцать лет — возраст для первого участия в конкурсе солидный. Шесть из них я отработал на профессиональной сцене, но еще никогда никто толково не объяснил мне, чем хороша и чем плоха моя манера исполнения, прав я или не прав. Одни хвалят, другие ругают. Но «нравится не нравится» не довод. Я хотел, чтобы в моем творчестве разобрались более глубоко.

— Почему вы пришли именно к такому сценическому образу, который порой называют образом «певца-клоуна»? Почему вы считаете, что именно так нужно «показывать» песню?

— Я не придумывал никакого образа. То, что я делаю, — все искренне, все правда. Хотя, разумеется, это моя правда, это мои ощущения, это я сам. Мне нравится работать в этой манере, естественной для меня, работать с упоением, до хрипоты, выкладываясь без остатка. Иначе я просто не могу.

Придумать можно костюм, какие-то детали поведения, какие-то сценические аксессуары, то есть то, во что можно обрамить свою правду. Но приду мать свои потроха невозможно. Что заложено природой, то и есть.

— Извините, Валерий, хочется еще раз отвлечься, зацепившись за случай но оброненное вами слово: верно ли, что вы сами шьете себе костюмы?

— Теперь уже не шью. Раньше шил.

— Я имею в виду: своими руками...

— И я именно об этом говорю. Сам придумывал костюм, рисовал, кроил, сметывал, шил на машинке, примерял, перешивал — все своими руками.

— Почему?

— Потому что я был нетрадиционен и в плане одежды. Я не мог петь в костюме с галстуком: у меня не получалось. Я выходил в нем на сцену и сразу чувствовал себя дураком с витрины. Но когда я что-то рисовал и приносил в ателье, мне говорили: по ГОСТу так не положено, у нас лекал нет... тут нужна прокладка... и плечо вот тут должно быть опущено, а здесь, наоборот, поднято... Я спорю: не нужна мне тут прокладка, и плечи должны быть такими, как я нарисовал. И тогда у меня не принимали заказ, а если принимали, все делали по-своему, но я это не носил.

Пришлось у соседок-девчонок на учиться элементарному крою брюк, рубашек, курток. Теперь я смог все делать себе сам и многие годы отлично обходился. И только несколько лет назад я нашел своего единомышленника в этом плане, но профессионала — московскую художницу Ирину Ялышеву, которая по сей день делает все, в чем меня видят на сцене.

— Вернемся все-таки к фестивалю...

— В Ялте случилось то, что порой в жизни бывает, но чего я совсем не ожидал: мне дали первую премию. Правда, и там мой стиль не приняли многие специалисты. При голосовании мнения членов жюри разделились, и они спорили до хрипоты, но важен был конечный результат. Информация о конкурсе появилась в печати, мое имя впервые упомянула центральная пресса, позже была выпущена пластинка.

Окрыленный успехом, по совету члена жюри Гелены Великановой я приехал в Москву: явился на Центральное телевидение в музыкальную редакцию и говорю: «Я — Валерий Леонтьев, лауреат всесоюзного конкурса. Покажите меня по телевидению». «Мы, к сожалению, — отвечают, — на конкурсе не бы ли, вас не видели, поэтому сначала хотели бы получить хотя бы какое-то представление. У вас концерты в Москве есть? Ах, нет... жаль. Тогда не могли бы вы дать нам вашу фонограмму?» «Что?» — не понял я.

В своем беспросветном провинциализме я даже не знал, что каждый уважающий себя певец имеет пленку с записью своих лучших песен. И мои собеседники это уловили:

«Тогда, — говорят, — вы, может быть, попоете нам с аккомпаниатором?»

«С радостью попою», — соглашаюсь я. Пришел-то на телевидение я не один, с пианисткой, которая знала мой репертуар...

Тогда я не догадывался, что работники музыкальной редакции устроили для себя заодно и бесплатную потеху. Ведь такого не бывает, чтобы к ним пришел артист и под пианино начал в кабинете между столов петь и плясать. Представляю, как внутри они давились со смеху...

Наверное, это действительно выглядело комично, потому что сейчас, семь лет спустя, Леонтьев, рассказывая об этом, сам покатывался со смеху...

— Однако выпустить меня на экран редакция отказалась:

«С чем мы тебя покажем? Репертуар у тебя чужой. Песни старые. Оркестра при тебе нет. Тебе надо бы познакомиться с Тухмановым, может, он согласится написать новую песню специально для тебя».

В нашем эстрадном мире Давид Тухманов слывет ловцом всего нового и интересного. Многие молодые артисты обратили на себя внимание именно исполнением его новых песен. Так что понятно, почему я волновался, когда на следующий день ехал к композитору (о нашей встрече договорилась редакция). Просто сотрясался от ужаса и никак не мог собраться: решалась в известном смысле моя судьба. Наверное, от этого нервного возбуждения я сразу же сморозил глупость. Тухманов спрашивает:

— Что ты можешь спеть?

И я, не уловив своей бестактности, отвечаю:

— Могу спеть песню Зацепина «Ищу тебя».

— Я, правда, ее не знаю, — говорит Тухманов, — но когда-то слышал и, может быть, что-то подберу...

Я, значит, эту песню заголосил, а Давид подбирает на рояле мотив. Ну, ладно, кое-как с грехом пополам спел ее, и тут жена Тухманова с мягкой иронией спрашивает:

— А вы не могли бы спеть какую-нибудь песню Тухманова?

— Ну, как же, как же, — наконец опомнился я.— Я ведь на конкурсе за песню «Памяти гитариста» первую премию получил.

Давид говорит: «Вот эту песню я знаю...» Он сыграл, я спел.

— Он обиделся, что вы начали с Зацепина?

— Не думаю, Давид — мудрый человек. Наверное, ему было просто очень смешно, но он все-таки сыграл Зацепина мне... Потом он поставил на вертушку какой-то фирменный диск и попросил потанцевать... Сейчас-то я понимаю, что ему нужен был выразитель музыки «диско», которая тогда заявляла о себе во всю мощь. Нужен был артист, который бы не только пел, но и двигался, актерски играл, преподносил бы материал, как говорится, на всю катушку, со всех сторон, и уже не нужен был артист, который бы звучал только в записи...

— Вы в одиночку пляшете под вертушку перед в общем-то незнакомыми людьми, которые изучающе смотрят на вас... Как вы себя в тот момент чувствовали?

— Естественно, идиотом. Но плясал: слишком высока ставка.

Оказалось, старался я не зря. Давид очень быстро написал песню «Кружатся диски» («Песня дискжокея»), которая была сделана специально для меня. Мы ее быстренько записали на радио, на фирме «Мелодия», ее передали на иновещании, она пошла по дискотекам. Сразу все заговорили, что Тухманов снова нашел кого-то, что это новая «звезда». Меня тут же записали для новогоднего «Огонька»...

— Добились-таки вы своего?

— Записать-то записали... Как я надеялся на ту ночь под 1980-й! Впервые на всесоюзном экране — и сразу в новогоднем «Голубом огоньке»! Неужели наконец-таки прорвался? Меня колотило от возбуждения! Да и вся наша группа с нетерпением ждала моего выступления.

В то время мы, гастролируя в Москве, жили в гостинице «Бухарест». Новый год по традиции, решили встречать в своем кругу. Однако я был настолько взвинчен, что не мог находиться на людях. Даже среди товарищей. Я заперся в своем номере, остался один на один с телевизором. Время шло, а меня на экране все не было. Уже закончился «Огонек», уже пели и плясали зарубежные артисты, а меня все не было. Под утро ведущий объявил, что передача окончена, пожелал всем счастья и здоровья в Новом году, экран погас. А я на нем так и не появился!

Это был какой-то кошмар. Я был убит, я был раздавлен жестокой несправедливостью. Я ошалело смотрел в умолкший, погасший дурацкий «ящик» и не мог понять, почему так случилось, не знал, что предпринять.

Днем позвонили ребята из музыкальной редакции и все объяснили. Мой номер, оказалось, вырезали за два часа до выхода в эфир. Большой телевизионный начальник, посмотрев смонтированный «Огонек», возмутился: «О ком он поет? О дискжокее? Мы что, лошади? Убрать!»

Возможно, он на самом деле впервые слышал слово «дискжокей», а может быть, ему не нравился общепризнанный во всем мире термин, обозначающий ведущего дискотеки...

Однако этого было достаточно, чтобы выбросить мой номер, и тем самым походя решить мою судьбу.

— Вы не сгущаете краски, Валерий?

— Нисколько. Такие жестокие удары могут сломить человека, подорвать его веру в собственные силы. А без веры в себя он уже ничего не сможет. Путь вверх окончен — можно только вниз.

— Тем не менее вас этот удар не сломил...

Слава богу, в меня поверил Давид Тухманов. Он специально написал цикл песен, с которыми я отправился летом восьмидесятого в Болгарию на международный песенный конкурс «Золотой Орфей» и завоевал там первый приз. Теперь уже Центральное телевидение в передаче из Варны вынуждено было показать и меня: как-никак первая премия. После возвращения из Болгарии у меня были концерты в Театре эстрады, в культурной программе Московской Олимпиады, начали выходить пластинки, нечасто, но все-таки стал появляться я и на телеэкране.

— Короче, дело сдвинулось, пошло по нарастающей?..

— Но каких нервов это стоило! Гастролируем, допустим, во Владивостоке, вдруг Центральное телевидение вызывает на запись. Беру больничный, отменяю концерты, мчусь через всю страну в Москву, записываюсь, возвращаюсь во Владивосток — в итоге мой номер из передачи вырезают. И так случалось много раз. И никто не объясняет, почему это произошло. Просто «кто-то» «там» (многозначительно тычут пальцем в потолок) решил, что нам «такое» не нужно. Кто решил, какое «такое», ответа нет.

По-моему, трудно придумать что-нибудь более обидное и несправедливое для артиста, чем «рецензирование запретом». Когда в 1979 году я победил в Ялте, один из городских руководителей сказал:

— «Этого» к нам больше не пускать.

И на долгих шесть лет перед нами были закрыты ворота этого города. Только прошедшим летом «Эхо» пригласили на гастроли в Ялту. Вечером — концерты, днем мы купались, лазили в горы, я вот ногу растянул, до сих пор хромаю. Великолепно!

А в 1981 году меня «отлучили» от Москвы, Тогда на одном из наших концертов в Театре эстрады побывала, как нам позже сказали, «высокая» комиссия и что-то в нашем выступлении усмотрела. Когда есть горячее желание, всегда можно «что-то» усмотреть. Какая это была комиссия и что ее не устроило в нашем выступлении, для нас так и осталось тайной, но в столице Леонтьев с той поры года три-четыре не выступал. Перестали меня посылать и на международные конкурсы за рубеж. Почему? Не знаю. Тайна.

И еще тайна: почему на конверте дисков с моими записями печатают какие-то цветочки, а не мой портрет, на что, кстати, я имею право и что разрешается другим певцам и певицам.

— Ну, теперь-то, Валерий, вам грех обижаться. На Центральном телевидении вы частый гость, сейчас Москва предоставила вам самую престижную площадку — концертный зал «Россия». И за границу ездите...

— Все верно, времена изменились. Но очень обидно сознавать, что признание твоего труда может затянуться или вовсе не состояться из-за того, что одного чиновника слишком поздно от правят на пенсию, а другого — не вовремя снимут с работы. Жаль терять на этом драгоценное время, ведь оно невозвратимо. И когда теперь мы провозглашаем: гласность помогает развитию нашего общества, его движению вперед, я знаю, в этом глобальном процессе будет учтен и мой личный интерес.

— Вы говорите «будет», значит, имеете в виду не прошлое, а будущее?

— Да, будущее. Я надеюсь, что специалисты, наконец, серьезно проанализируют мое творчество. Пока что критики высказывались о нем информативно, чаще ругательно. Конечно, хулу читать неприятно, но я уже не чернею от горя. Я вовсе не напрашиваюсь на дифирамбы, я только хочу увидеть квалифицированный, профессиональный разбор своего труда. Даже за самую жестокую критику в ножки поклонюсь — лишь бы она была квалифицированной и объективной, а главное, на пользу.

— У вашего творчества, Валерий, масса почитателей — это ли не лучшая «рецензия» на него. Или вам мало?

— Почитатели — это совсем другое. Тем более что «почитатели» — понятие растяжимое. Одни ценят мой труд, получают удовольствие от моих концертов, благодарят, дарят цветы, просят автограф. Я им искренне признателен. Другие — одержимы какой-то болезненной страстью приобщиться к чужой славе, заявить этим приобщением о себе, а то и устроить скандал. Этих я боюсь. Когда-то читал, что в ванной комнате Джины Лоллобриджиды были установлены потайные телекамеры, — не верил. Теперь понимаю: правда. В Ленинграде мы обычно останавливаемся в гостинице при концертном зале. Она в первом этаже. Ночью встанешь — за окном вспышка «блица»: какой-то ненормальный не спал, дежурил, чтобы сквозь стекло сделать снимок, когда я не совсем одет. И находятся еще более «мудрые», что покупают эти снимки.

Выступая на стадионах, я иногда держу в руке белый шарф. Он нужен как яркое цветовое пятно, иначе с огромного расстояния не разберешь, что я делаю, как двигаюсь. Так вот, каждый раз по окончании концерта «поклонницы» подкарауливают меня и раздирают этот платок на сувениры.

Я, честно говоря, люблю красиво, броско одеться. Мне кажется, что артист внешне должен выглядеть ярко. Это придает его образу некую загадочность, тайну, заставляет зрителя что-то домысливать. Это одно из требований нашей профессии. Хотя существует на сей счет и другое мнение. Джейн Фонда, например, любит щеголять в потертых джинсах.

Так вот, накопил я как-то денег и, исходя из своих концепций, сшил шубу из чернобурки. Кто-то покупает автомашину, кто-то — дачу, я — шубу. За свои, трудовые имею право. Однажды выхожу в ней после концерта, и какая-то ценительница моего таланта бросается вперед, хватает меня за бок и, выдрав огромный клок меха, ныряет в толпу. Ни я, ни милиция и глазом не успели мор гнуть. Представляете, во что мне обошелся восторг этой психопатки? Все это аномальные явления...

Я понимаю Леонтьева. Пока мы беседуем, телефоны в его номере трещат не переставая. То и дело я вынужден выключать диктофон. Было бы ради чего прерывать беседу, а то какие-то приторно-сиропные излияния в любви, просьбы о свидании, о билете или пропуске на концерт и еще черт знает о чем — с ума сойти.

И так каждый день. Когда же он отдыхает, где, как? Спрашиваю об этом.

— Иногда отпуск провожу с мамой в Ворошиловграде, запираюсь в квартире, смотрю телевизор, читаю книги. Мама готовит что-нибудь вкусненькое...

— Простите, Валерий, а как вы оказались в Ворошиловграде? Насколько помню, вы перебрались в Горький...

— Когда умер отец, я забрал маму к себе. Сейчас ей восемьдесят, Я все время на гастролях. Представьте, каково ей одной сидеть в четырех стенах, да еще в таком возрасте! Да и мне не по себе: как она там, не болеет ли? Попросил поставить телефон, буду названивать из всех городов: маме приятно, мне спокойно. Три года просил, так ничего и не добился. И всегда один ответ, вер нее, упрек: «Вы многого требуете, мы первыми послали вас на международный конкурс... Это благодаря нам вы стали знаменитостью». Послать-то, го ворю, послали, это верно, но пел все-таки я... Да и при чем тут, кто кого куда послал. Мне просто нужен телефон. А они отвечают: будьте скромнее.

Тут мы как раз гастролировали в Ворошиловграде, там говорят: перебирайтесь к нам, телефон поставим. Вот «Эхо» и стало работать в Ворошиловградской филармонии.

— Несколько непонятен их интерес: зачем оказались нужны им вы, чужаки?

— Ну, это-то как раз просто. Хлопот с нами никаких — одни выгоды. Сейчас «Эхо» достаточно известно, популярность группы поднимает престиж филармонии. К тому же доход. В Ворошиловграде о нас говорят: наш маленький заводик. Мы даем концерты на стадионах — это тысячи зрителей.

— С этим все ясно. Вернемся к нашей теме. Огульная критика, согласен, плохо, но вот такое беспардонное поклонение, Валерий, мне кажется, не лучше. С кем же вам хорошо?

— С композиторами, с которыми я работаю: Паулсом, Тухмановым, Шаинским, Пахмутовой... Мы понимаем друг друга, взаимно ценим и уважаем наш труд. Не скрою, мне трудно с ними работать, потому что слишком высоки требования, которые они предъявляют к исполнению своих песен. И это естественно: они авторы произведения, им хочется, чтобы смысл, который они вложили в него, был донесен до слушателя наиболее полно...

— Разрешают спорить?

— Конечно, если это идет на пользу делу. Композиторы — авторы песни. Они предлагают материал. Я могу попросить что-то убрать, усилить акцент. И авторы, как правило, идут на разумные поправки. Работать с композитора ми интересно. Это большая школа.

— Когда-то, отправляясь из Юрьевца в Москву «учиться на артиста», вы, Валерий, наверняка мечтали о чем-то конкретном. Это сбылось?

— Единственное, о чем я тогда по- дурацки мечтал: чтобы в киосках продавали мои открытки. Так как их не продают — можно считать, что моя мечта не сбылась. Если же вспомнить о выступлениях на лучших эстрадных площадках страны, на всесоюзном телеэкране, международных конкурсах, о том, что мною записано шесть «гигантов», а количество маленьких пластинок невозможно даже подсчитать, так как их печатают бесконтрольно, в общем, если все это вспомнить, то, честно говоря, в те годы так высоко меня не заносили самые дерзкие мои фантазии.

— Когда-то вы завидовали более удачливым коллегам. А теперь?

— Из наших, пожалуй, уже никому.

— А из зарубежных?

— Иржи Корну. Хотел бы так же великолепно танцевать, как и он...

— Но он этому специально учился...

— Какое имеет значение — учился или не учился? Главное — делает свое дело великолепно. Конечно, у нас с ним разное амплуа, я больше пою. Но все равно хотел бы уметь, как он.

— Валерий, вам тридцать семь лет, а ваш стиль...

— Вы хотите спросить, что я буду делать, когда меня остеохондроз замучает или радикулит?.. Ведь вы намекаете, что мне немного осталось?..

— Я не сказал бы так резко, но мою мысль вы уловили в принципе верно...

— Так вот мой ответ. Во-первых, со мной пока что все в порядке. К тому же я не собираюсь навсегда оставаться в своем нынешнем качестве. В свое время мне дали кличку «дитя диско», подчеркивая этим, что, как только стиль «диско» выйдет из моды, сойду со сцены и я. Ажиотаж вокруг «диско» давно схлынул, а я все-таки остался.

Сейчас в эстраде происходит некое смешение стилей. Стали возвращаться давно вышедшие из моды, а самые современные мирно сосуществуют с ними. Так бывает всегда перед рождением нового направления. Оно еще неясно, еще только пробивается к жизни, но грядет обязательно. Вот, кстати, еще одна из сложностей эстрады: быстротечность моды, частая сменяемость стилей. Чтобы не отстать, необходимо все время быть в форме. Легкий жанр же сток, отставших не прощает...

— А могли бы заглянуть в свое более отдаленное будущее?

— Я сделал это четыре года назад... В 1982 году у меня обнаружили опухоль в горле. Голосовые связки — такой хрупкий и легко ранимый инструмент, что малейшая неточность при операции и... Ленинградский хирург Ральф Исаакович Райкин, родной брат Аркадия Райкина, провел ее блестяще, и я сохранил голос. Однако тот «звонок» заставил более трезво взглянуть на жизненные реалии. Слава, успех — это сегодня. Завтра обстоятельства могут измениться. И я поступил в институт. Моя будущая специальность — режиссер массовых представлений.

— Получится?

— Уже получается. Я давно режиссирую все выступления нашей группы. Был постановщиком других концертов.

На этом закончилась наша беседа.

А вечером был концерт. Пересказывать его — занятие непосильное, да и практического смысла в таком пересказе нет: телевизор покажет артиста в самых крупных планах, о которых в зрительном зале нечего и мечтать. Правда, выступление живого Валерия Леонтьева выглядит значительно интереснее, чем того, которого видим на телеэкране. Почему это происходит, я так и не понял. Может быть, оттого, что в концертном зале ты наблюдаешь не одного певца, а все зрелище в целом. Может быть, тысячи зрителей, сидящих вместе с тобой, их реакция на происходящее, аплодисменты, возгласы, цветы помогают настолько проникнуться всем происходящим, что понемногу начинаешь ощущать себя соавтором чужого творчества. Не берусь утверждать это безоговорочно. Единственное, что могу сказать совершенно честно: раньше «экранного» Леонтьева я воспринимал с известной долей иронии, когда же увидел в концерте — понял и принял с благодарностью за доставленное удовольствие. Он честно, без поблажек к себе работал.

Когда после концерта я прошел к Леонтьеву в гримерную, он расслабленно сидел в кресле, мокрый от пота, в полном изнеможении. Я не стал досаждать расспросами и разговорами, просто поблагодарил и ушел.

А во дворе концертного зала его ждала толпа поклонниц. Как я понял, на концерт они не попали, но были возбуждены предчувствием, что смогут лицезреть своего кумира хотя бы здесь. Многие сжимали в руках букеты цветов, которые раньше не смогли вручить певцу. Однако и теперь они не успели сделать этого. Прямо из служебного входа Леонтьев шагнул в стоявшую впритирку к дверям автомашину, и та, дико сигналя, рванула из дворовой западни.

Когда-то он мечтал о популярности, сегодня он рад ей, но бежит от слишком бурных ее проявлений.

Беседу вел Леонид ПЛЕШАКОВ.