(Журнал "Огонек" №32/1987)

«Недавно на наших экранах демонстрировался французский фильм «Эдит и Марсель». Из него мы многое узнали об Эдит Пиаф в 40-е годы, когда она была в расцвете творческих сил. Но очень бы хотелось, чтобы «Огонек» поподробнее рассказал о последних годах жизни и творчества певицы. Ведь наверняка живы ее друзья, ее современники, соратники, которые могли бы поделиться своими воспоминаниями...»

Е. КОРШУНОВА, инженер.
Свердловск.

Трагическая по своей сути певица. И жизнь ее — цепочка трагедий... Совсем юная, нищая и бездомная, она родила дочь. Носила ее с собой по дворам, когда пела под окнами. А в возрасте двух лет девочка заболела и умерла... Ее, уличную певицу Монмартра, случайно услышал профессиональный импресарио. Вывел на сцену, открыл публике. Но вскоре был убит при сведении каких-то счетов. И она, втянутая в скандал, оклеветанная молвой, снова оказалась на дне...

Уже став знаменитой и прославленной, впервые встретила на своем пути человека, с которым казалось возможным настоящее счастье,— известного боксера Марселя Сердана. Но Марсель погиб в авиационной катастрофе. А потом и сама она попала в катастрофу — автомобильную. Тяжелейшие травмы, приступы адской боли, выбивающие из рабочей колеи. Мрачный, замкнутый круг, который она, человек по натуре оптимистический, обожающий шутки и веселье, пыталась разорвать, мужественно сопротивляясь ударам судьбы. Как сопротивлялась! Пела, конечно же. Пела все прекраснее, все глубже, потрясая слушателей и черпая в их овациях и слезах новые силы для борьбы со «злым роком».

Борьба эта приняла особенно ожесточенный характер за три года до смерти...

Рядом с ней в ту пору находились композитор Шарль Дюмон, работавший над созданием ее нового репертуара (впоследствии он стал популярным исполнителем собственных песен), и журналист Жан Ноли, которому она тогда диктовала главы будущей книги мемуаров.

Два очень разных человека. И две различные реакции на мою просьбу рассказать советским читателям о своих встречах с Пиаф. Шарль Дюмон, несколько лет назад гастролировавший в Советском Союзе, отнесся к ней как к чему-то само собой разумеющемуся: «Не раз имел возможность убедиться, как у вас ее боготворят, как чутко воспринимают ее творчество. Оно и понятно — Пиаф созвучна русской душе!»

Жан Ноли, никогда у нас не бывавший и имеющий, как мне показалось, весьма приблизительное представление о наших людях, неподдельно изумился: «Неужели в России Пиаф настолько хорошо знают, что могут интересоваться фактами ее биографии!»

Так или иначе, каждый из них подробно и откровенно поделился своими воспоминаниями.

Получилось два отдельных, самостоятельных рассказа.

Но когда я привела обе записи в порядок и сравнила, то увидела, что и хронологически, и событийно они пересекаются, дополняя друг друга.

Мне показалось, что было бы правомерно объединить их, давая слово поочередно то одному, то другому моему собеседнику.

Париж — Москва.

ЖАН НОЛИ:

Вот уже год, как Пиаф почти не выступала. Редкие турне оканчивались печально: в разгар концерта голос срывался, взгляд становился блуждающим, ноги подкашивались. Срочно вызывали местного врача, который ставил неизменный диагноз: кома. Почти безжизненную, ее погружали в машину. И начиналась бешеная гонка в Париж, в ту клинику, где ей могли оказать эффективную помощь...

Ее дом, обычно кишевший людьми, опустел. За исключением последнего «бастиона» преданных друзей, сюда теперь почти никто не заходил. Потому что почти никто от нее ничего не ждал. Среди немногих, кто упрямо продолжал ждать и надеяться, был Бруно Кокатрикс — директор знаменитой «Олимпии», переживавшей финансовый кризис. Выход из кризиса он видел только в выступлениях Пиаф, которые гарантировали огромные сборы... В тот сентябрьский день 1960 года, когда я впервые был приглашен к певице домой, Кокатрикс по обыкновению там дежурил.

«Как самочувствие?» — участливо поинтересовался он, едва Эдит появилась в гостиной, где к тому времени собралась вся ее маленькая «свита»: импресарио Лулу Барье, дирижер Робер Шовиньи, композитор Маргерит Моно, поэт Мишель Ривгош. Она молча пожала плечами. Потом произнесла почти беззвучно, словно надеясь не быть услышанной: «Моя «Олимпия» не состоится. Прошу всех меня извинить». И чтобы избежать невыносимых расспросов, судорожно впилась обеими руками в чашку с чаем и поднесла ее к дрожащим губам... Окружающие переглядывались с убитым видом. Маргерит Моно обняла ее за худые, жалко опущенные плечи и увела в спальню. Кокатрикс устало стряхнул сигарный пепел с лацканов пиджака и взялся за сердце, словно желая удостовериться, что оно еще бьется. Тяжелым шагом направился к выходу. За ним двинулись остальные. «Значит, — подумал я, — слухи, носившиеся по Парижу, не преувеличены. Певицы больше не существует...»

ШАРЛЬ ДЮМОН:

Представьте себе такую ситуацию. Живет в Париже молодой композитор — довольно уже известный (его песни поют Тино Росси и Глория Лассо), однако без гроша в кармане. А на нем семья, малые дети, которых надо кормить, купленная в кредит квартира, за которую надо расплачиваться и в которой, не считая рояля и телефона, шаром покати. Под настроение, в знак протеста против эдакой несправедливости у него неожиданно рождается бунтарская, революционная мелодия. Он звонит (благо телефон имеется) другу — талантливому и популярному поэту-песеннику — и просит написать к мелодии слова. Тот пишет и находит, что песня настолько удалась, что ее не стыдно предложить самой Пиаф. Композитор отчаянно протестует: он уже дважды предлагал ей свои сочинения, и она неизменно их отвергала, давая понять, что автор ей неугоден. А у автора есть самолюбие. К тому же всем известно, что певица обречена и петь уже не сможет... Друг соглашается, но поступает по-своему: уславливается о прослушивании.

Назначен день и час. И вот 5 октября мы с моим соавтором Мишелем Вокером звоним в дверь на первом этаже дома № 67 по бульвару Ланн, что стоит напротив Булонского леса. Нас проводят в огромный, пустынный салон, напоминающий вокзальный зал ожиданий. Посредине — черный «Плейель» в глубине — неуклюжий продавленный диван в ярко-голубой обивке, два кресла и низкий столик. А сбоку, в дверном проеме,— сама хозяйка. Простоволосая, в длинном халате — тоже голубом, но тусклого оттенка, в домашних шлепанцах. Очень бледная и очень слабая. Расстояние до рояля она преодолевает, наверное, минуты за три. Нарочито игнорируя меня, не стараясь скрыть раздражения, обращается к Мишелю: «Умоляю, сразу к делу. Видите, я не в форме».

Поспешно сажусь за инструмент. Играю и одновременно наговариваю текст: «Нет, ни о чем, не жалею ни о чем!..» Кончаю. Длинная, невыносимая пауза. Эдит впервые за все это время поднимает на меня глаза:

— Сыграйте, пожалуйста, снова.

Играю снова, обливаясь потом. И снова пауза. А вслед за ней адресованный лично мне недоверчивый вопрос:

— Это вы сами написали?.. Хорошо. По-настоящему хорошо... Не могли бы повторить еще раз?

Повторяю еще раз. И еще раз она напряженно слушает. И вдруг преображается. Фантастически преображается: глаза вспыхивают, к щекам приливает кровь. Ни следа усталости и опущенности. О том, чтобы нам побыстрее уйти, уже не может быть и речи. Нет-нет, мы должны остаться и показать нашу песню ее друзьям...

Был тот самый час, когда друзья являлись на традиционный «поклон». Всякий раз, когда в гостиную робко заглядывал очередной завсегдатай, Эдит нетерпеливо звала: «Скорее сюда, послушай-ка вот это». И я играл, играл, играл. А Пиаф в конце неизменно хлопала в ладоши и счастливо восклицала: «Правда, потрясающе?» Сама проводила нас с Мишелем до порога и на прощание серьезно сказала: «Не сомневайтесь, вашу песню я обязательно буду исполнять. И намного скорее, чем вы думаете, глядя сейчас на меня!» Она протянула мне руку. Это была рука ребенка.

ЖАН НОЛИ:

Спать Дюмону в ту ночь было не суждено. После его ухода воскресшая на наших глазах Эдит, у которой начался прилив энергии, созвала полон дом гостей. И, торжествуя, объявила: «Сегодня я нашла, что искала, — песню, которая меня спасет!» Все ее поздравляли (особенно горячо и искренне Бруно Кокатрикс: ведь речь шла и о его спасении). И все, разумеется, сгорали от любопытства: что же это за чудо-песня? Посыпались вопросы. И тогда Эдит тоном, не терпящим возражений, велела своему секретарю Клоду «срочно звонить Дюмону и звать его сюда».

Надо было знать характер, певицы, становившейся тираном, когда дело касалось работы, чтобы понять такой поступок. Но надо было видеть и композитора... Ему, однако, не дали времени излить чувства. Потащили к роялю, усадили, выжидательно притихли. Он обвел заспанными глазами обращенные к нему лица, многие из которых нетрудно было узнать: Пьер Брассер, Мишель Симон, Пьер Карден... Потом взглянул, пересилив себя, на Пиаф. В ответ она улыбнулась молодой, обезоруживающей улыбкой:

— Бога ради, простите, Шарль. Но по вашей милости я, кажется, соглашусь снова выступать. И мне так не терпелось продемонстрировать директору «Олимпии» и всем остальным свою счастливую находку.

Ярость Дюмона улетучилась. Он взял первые аккорды, с настроением запел.

— Мой дорогой, — растроганно прошептал Кокатрикс, склонившись над ним. — Я вам этого вовек не забуду!

— А теперь — все на кухню! — скомандовала хозяйка.— Ужасно хочется есть!

ШАРЛЬ ДЮМОН:

Я стал свидетелем удивительного возрождения... 5 октября предо мной предстала разбитая, едва ли не парализованная женщина. Теперь она причесывалась у парикмахера, заказывала себе новые платья, прилежно делала лечебную гимнастику. Все было нацелено на одно: как можно быстрее вернуться в «Олимпию». Увы, первые пробы сил производили удручающее впечатление. Певица походила на спортсмена, у которого «спустили» мускулы. Мою песню она, правда, исполняла темпераментно, с нервом. Однако другие, старые вещи оставляли ее безучастной и потому не звучали... «У тебя не найдется чего-нибудь еще для меня?» — этот вопрос она теперь задавала едва ли не ежедневно. И я искал, то есть писал. Она смотрела: поправляла, критиковала, требовала. Она обожала участвовать в создании предназначенных ей произведений и делала это мастерски, профессионально... Короче говоря, когда составили окончательную программу для «Олимпии», обнаружилось, что из шестнадцати включенных в нее песен тринадцать моих. Среди них, кстати, были и те две, что в свое время она так категорически забраковала...

26 ноября у входа в «Олимпию» возбужденно кипела толпа безбилетников. Среди жаждавших прорваться на премьеру наряду с поклонниками были и такие, кто втайне рассчитывал на щекочущее нервы зрелище агонизирующей певицы. Пиаф знала это. И готовилась к премьерному концерту, как к решающему бою. Работала как зверь. Репетировала по три-четыре часа в сутки, в изнурительном для нее, еще не окрепшей, ритме. Все брала под контроль: освещение, рассадку оркестрантов, подачу занавеса. Отшлифовывала мельчайшие детали мизансцены: «Здесь я делаю шаг назад», «Здесь мне нужен испепеляюще-белый луч прожектора», «Если в этом месте они не заплачут, значит, у них каменные сердца»... Не без изумления обнаруживал я в ней профессиональный расчет, жесткость, непреклонность.

ЖАН НОЛИ:

Оркестр заиграл «Гимн любви» — традиционные позывные Пиаф. Она вышла из гримерной, поддерживаемая под руки Кокатриксом и Дюмоном, которые, казалось, несли ее, дабы избавить от лишних движений. Я успел заметить, что на ней старое концертное платье и старые, разношенные туфли вместо новых, накануне доставленных из ателье. Когда тяжелый красный занавес начал медленно раздвигаться, она отстранилась от своих провожатых, быстро перекрестилась и поцеловала нашейный крестик-талисман. Потом, обернувшись к Кокатриксу и Дюмону, с выражением смятения в глазах прошептала: «Ну что же, пошлите меня к черту». Те послушно послали. И она двинулась туда — к микрофону. Завидев ее, зал встал. Вместе с аплодисментами к ней покатилось ее имя — скандируемое, повторяемое несчетное число раз. Я следил за временем: шестнадцать минут длилась овация, не давая ей начать петь. Но вот голос ее наконец взял разбег и взлетел над сразу замершими рядами. Это был сильный голос. И публика после первой песни снова поднялась, теперь уже чтобы приветствовать эту возвратившуюся силу... С каждой новой песней аплодисменты делались все мощнее. Дюмоновская «Нет, не жалею ни о чем» вызвала настоящий шквал. Только после нее Пиаф сделала паузу — ушла за кулисы выпить несколько глотков воды. Скользнув по всем нам, столпившимся вокруг нее, оценивающим взглядом и поняв, что мы потрясены, она небрежно, как бы между прочим бросила: «Похоже, все идет неплохо!» И уже без посторонней помощи снова устремилась на сцену.

ШАРЛЬ ДЮМОН:

Некоторые зрители, точнее, зрительницы, от избытка эмоций потеряли сознание. Зато сама Эдит, по мере того как концерт двигался вперед, к триумфальному завершению, становилась все несокрушимее. Ее тщедушность, следы болезни на лице, ее колеблющаяся походка, отекшие ноги, редкие волосы уже никем не замечались. Видна была только артистка — великая, несравненная и потому красивая... То было торжество воли, труда и веры над обыденностью, над судьбой. Уникальный момент в истории французской песни. В жизни каждого, кто находился в тот памятный вечер в «Олимпии».

«Такого в моем театре еще не бывало»,— повторял, не стесняясь слез, Кокатрикс. Импресарио Лулу Барье ничего не говорил, но глаза его тоже были красны. Молчаливый, терпеливый Барье. Что бы без него делала Эдит? Привыкнув к баснословным гонорарам, она никогда не интересовалась тем, сколько денег на ее банковском счету. Но чеки раздавала направо-налево, словно рекламные проспекты. Не проходило дня без того, чтобы не явился какой-нибудь проситель и не поведал душераздирающую историю о больном ребенке, умирающей жене, предстоящей операции. Они знали, что Пиаф не откажет, и играли на ее доброте. Любой случайный «гость» мог спокойно вынести из ее квартиры что угодно: магнитофон или проигрыватель, дорогую книгу или вазу. Все раздаривалось, растрачивалось, растаскивалось. Меж тем ее собственные долги угрожающе росли по мере того, как терялось здоровье: за медицину приходилось дорого платить. Бедняга Лулу, на котором висели все эти финансовые проблемы, подобно фокуснику, затыкал одну дыру за другой. Однако на лице у него появился нервный тик. Победное возвращение Пиаф на сцену сулило ему по крайней мере передышку.

ЖАН НОЛИ:

Три первые недели гастролей в «Олимпии» прошли под знаком всеобщей эйфории. Но однажды предельно пунктуальная Эдит приехала на концерт впритык, едва не опоздав. Сквозь толпу, которая всегда ее тут поджидала и которой она обычно раздавала улыбки и шуточки, певица прошла молча, с понуро опущенной головой...

Она снова была нездорова. Если еще недавно она обожала резко оборвать аплодисменты и стремительно перейти к следующей песне, то теперь хваталась за них как за спасательный круг — переводила дух. Вернулись головокружения. После последнего поклона ее приходилось буквально подхватывать и нести на руках в гримерную. Пела она все равно замечательно.

ШАРЛЬ ДЮМОН:

Усилие, которого эти три месяца потребовали от Пиаф, было нечеловеческим. Благоразумные люди говорили, что так расточать себя недопустимо. Но разве благоразумие когда-либо уживалось с гениальностью? Разве горение (и часто быстрое сгорание) не удел гениев?.. Она была слишком гордой, чтобы сдаться. И вообще контакт со зрительным залом служил ей сильнейшим жизненным стимулом. Поэтому год спустя она вернулась в «Олимпию», хотя здоровье ей этого уже никак не позволяло. Поэтому, не внемля предостережениям, гастролировала по Франции и Бельгии. Потом еще парижский левобережный зал «Бобино», где публика была как никогда дружеской и нежной. Будто знала, что видит ее в последний раз...

В августе 1963 года я оказался проездом в Марселе. В порту зашел поужинать в ресторан и лоб в лоб столкнулся с Жаком Брелем. Тот сразу стал расспрашивать об Эдит. Узнав, что она совсем плоха, помрачнел, задумался. И вдруг предложил: «А что, если нам вместе написать для нее песню?» Я подхватил: «Это лучшее лекарство!» «Тогда приступим прямо сейчас!» Мы проработали до полуночи. Я не стал дожидаться завершения работы и наутро бросился звонить Пиаф. «Эдит, мы с Брелем готовим тебе сюрприз — новую песню!» Ее вначале слабый, апатичный голос сразу окреп: «Вот это молодцы! Давай приезжай сюда прямо сейчас! Вместе все доделаем!» Потом замолчала и, словно опомнившись, глухо проговорила: «Нет, пожалуй, повременим. Мне необходимо заняться своим видом. Но песню никому другому не отдавайте, обещаешь?»

Жить ей оставалось два месяца.

Елена КАРАСЕВА