(Газета «Советская молодежь» (05.06.1990)) 

Среди правил, определяющих наше отношение к умершим, наиболее обоснованным, на мой взгляд, является то, которое предписывает обсуждать деяния государей после их смерти. Этот обычай приносит большую пользу народам, которые его соблюдают.

Мишель МОНТЕНЬ. «Опыты». 

ЛЕНИНА будут ругать.

Если вместо этого утверждения составить нейтральное: «Вопрос о Ленине снова поднимается в нашем обществе», — то с ним согласится и Институт марксизма-ленинизма.

Само состояние общества подводит к критике В. И. Ленина. Эти вопросы и для диссертации, и для разговора в очереди. Литературная ситуация клонит к тому же: опубликовано «Все течет» Гроссмана, где о Ленине сказано — «душитель русской свободы», журналы печатают антилениниста Солженицына. Из интервью Солженицына «Тайм» от 24 июля: «Никакой пощады, ничего человеческого в его подходе к людям, к массам, к кому-либо, кто в точности не следует за ним. Если кто-нибудь отклонялся хоть на йоту, как меньшевики, например, он набрасывался на него, всячески оскорбляя. Он ненавидел этих людей. Даже если не иметь в виду широкий, метафизический смысл слова «зло», Ленина можно назвать злым в обыденном смысле».

Как объяснить, что трое из пяти русских литературных нобелевских лауреатов впрямую ставили Ленина в ряд тиранов, а четвертый (Пастернак) отвергал ленинизм на ином — не политическом, а духовном — уровне?

Склон указан, и общественная мысль заскользит по нему. Тенденции, которые он выявит, могут оказаться! поучительными.

Вряд ли в государственной печати критика примет эмоциональный характер: должностная осторожность редакторов вкупе с привитой осторожностью пишущих придадут перу фактологический нажим. Но на уровне самиздата и улицы эта критика уже приобретает оценочнонравственную окраску: Ленину предъявляют счета за безнравственность выбранных им средств борьбы.

В таком подходе больше дидактической эйфории, чем строгого рассуждения, но эйфория разоблачений неизбежна. Поэтому открытие некоторых неафишируемых фактов биографии Ленина (вроде одобрения концлагерей и расстрелов заложников), его политических принципов («Ленин вколачивал в головы сознание необходимости исключительно суровых мер для спасения революции», — Троцкий), да и просто перепечатка некоторых фрагментов из, скажем, 35-го тома, вроде размышления, как поступить с буржуазной «слякотью» и «господами интеллигентиками»: посадить в тюрьму, снабдить желтыми билетами,, поставить чистить сортиры или «расстрелять на месте одного из десяти» — вызовут общественный шок. Я помню крик из зала: «Провокация! Ленин не мог!..», — когда я зачитывал цитату из статьи «Как организовать соревнование».

Увы, объяснение, будто неверные методы сгубили великую цель, будет самым расхожим. Лишь по форме похожее на истину, оно опасно, на мой взгляд, своей поверхностностью, тенденцией вновь лечить проявление, а не болезнь.

Энгельс писал, что марксизм — всего лишь обоснование перехода от капитализма к коммунизму. Точно так и ленинизм есть лишь проект скачка России в коммунизм путем насилия особой партии; «очистка земли российской от всяких вредных насекомых, от блох — жуликов, от клопов — богатых и прочее и прочее». Что здесь цель и что — средства? Террор был средством национализации земли, предприятий, банков, уничтожения «эксплуататорских классов» и старой госмашины, но национализация и уничтожение были, в свою очередь, методом построения социализма, который сам — средство построения коммунизма...

Если что и должно вызывать шок по большому счету — так это то, что на все полсотни ленинских томов нет ни одного определения коммунизма! Куда ж, спрашивается, нам плыть? В тумане человек берет курс на ближайший ориентир, и тогда средство становится целью.

Наше общество столь озлоблено блужданием в тумане, что будет еще долго клясть своего большевистского Данко, ведшего напролом, но так и не выведшего к свету. Не является ли неизбежная подмена стратегии тактикой сутью ленинизма? Ведь и коммунизм как вид общественной организации — лишь средство для достижения счастья. Но счастье как категория жизни не рассматривается в коммунистических утопиях. Все коммунистические философы терялись, едва доходило до вопроса: да будет ли работать эта штуковина без принуждения, насилия и вдохновенного обмана, которые явно потребуются для ее постройки? И все коммунистические философы в качестве условия работы ставили воспитание нового человека с высоким чувством общности и ответственности.

Так вот, после всего сказанного — можно ли ругать Ленина за железные методы, которыми он вел страну в туман? Ответить положительно — значит не просто судить Ленина по нынешним законам, которые, как и вся история, обратного хода не имеют, — это значит еще и не понять ленинизма. Ленин как политик — это апологет террора во имя грядущего либерального рая: вне диктатуры ленинизм сводим к профсоюзному либерализму Запада. Да и с какой стати мы решили, что нравственный императив христианской этики определяет и ход государственного развития?

Боюсь, что «левый» лагерь не поймет меня. Отечественные демократы все еще задаются вопросом «кому выгодно?», вместо того чтобы спросить — «что истинно?». Опьянение первыми внешними свободами, отсутствие опыта нонконформизма — как, впрочем, и отсутствие твердых знаний — мешают демократам понять то, что давно усвоили консерваторы и центристы: история — не учебник нравственности, она оперирует результатами, а не методами. В противном случае придется признать, что и Бог поступил безнравственно, создав плотоядных животных или изгнав из рая людей.

История козыряет результатом. Петр I или Екатерина II — мудрые в историческом понимании руководители державы: при Петре развились промышленность, армия, флот, при Екатерине — наука, просвещение, искусство. Список жертв каждого из правителей — строка не из обвинительного заключения, а из государственного реестра: столько-то кораблей, дорог, мостов — построено; столько-то солдат, строителей, крестьян — загублено.

При некоторой вольности можно признать, что «мягкие» и «жесткие» методы находятся у истории в том же соотношении, что и деспотия с демократией. Историк Василий Ключевский говорил: «Конечно, абсолютная монархия есть самая совершенная форма правления... если бы не случайности рождения». Лучший путь развития страны всегда один, в противном случае он не был бы лучшим, и демократия, с неизбежным учетом разноречивых мнений, часто не дает пойти по нему. В этом смысле у нее нет преимуществ абсолютизма. Исторический смысл перехода к ней в том, что она страхует от выбора худшего пути... Кнут и сила позволяют иной раз добиться результата быстрее, чем мед и пряник. Но применение руководителем нации мягких методов — страховка на случай, если поставленная им цель ложна или невыполнима. В этом смысл личной нравственной нормы.

Был бы Ленин «хорошим», снизойди он до мягких методов, то есть действуй не как Сталин, а как Брежнев?.. Этот вопрос, может быть, один из важнейших сегодня. Ведь идея коммунизма, по сути, является побочной веткой, своего рода аппендиксом социал-демократического движения, объективная цель которого — развитие производства и рост благосостояния. Утверждение, что именно коммунистический путь толкнет Россию к этому росту, было в 1917 году рискованной гипотезой.

Действительно ли тогда страна нуждалась в замене не только управления, но и хозяйственного механизма? Сошлюсь на данные бельгийского исследователя Мишеля Драшусова: в 1913 году Россия занимала 4-е место в мире по производству механических конструкций, 6-е по добыче угля, 5-е — по производству стали и цемента. С 1890 по 1913 год производство в тяжелой промышленности возросло на 74,1 процента, протяженность железных дорог с 1890 по 1915 год возросла с 28.000 до 68.000 километров. Русское зерно в урожайные годы составляло 40 процентов, а в неурожайные — 11 процентов мирового экспорта. Россия начала XX века прогрессировала в американском темпе, и кривые ее экономического роста повторяли американские с разницей в 20 лет.

Мандельштам в 1918 году писал:

Прославим роковое бремя,
Которое в слезах
            народный вождь берет.
Прославим власти
            сумрачное бремя,
Его невыносимый гнет.
(Стихотворение «Прославим, братья, сумерки свободы...»)

Поэт знал, что власть любого вождя в любом, обществе чревата кровью, коль скоро царь, диктатор или премьер командует армией и полицией. Этой неизбежной кровью и тяжела шапка Мономаха, а вопрос о количестве крови, по крайней мере в рамках христианской этики, бессмыслен. В понимании поэта, вождь должен плакать, сознавая свою невольную вину. О соотношении цели и методов Мандельштам заметил без укоризны: «Десяти небес нам стоила земля».

Однако глаза Ленина были сухи. По глухо и невнятно доносящимся до нас свидетельствам, только в последние месяцы жизни он мучительно осознал и пережил уже непоправимое.

Очень может быть, что именно эти глухие голоса и говорят правду...

Ленин понял, что проиграл: он подготовил бригаду хирургов, дал ей в руки инструмент — и велел взрезать больному живот, рассчитывая прооперировать буржуазную язву желудка.

Сразу, конечно, это не было очевидно. «Какая великолепная хирургия! Взять и разом артистически вырезать старые вонючие язвы! Простой, без обиняков, приговор вековой несправедливости, привыкшей, чтобы ей кланялись, расшаркивались перед ней и приседали», — восхищается в октябре 1917 года Юрий Живаго. Однако именно ненужной операцией язвы желудка был убит бравый Фрунзе.

Но диагноз оказался неверен.

Коммунистическое строительство Ленина так и не дало России выигрыша в мировом соревновании, но оставило ее на операционном столе под ножами людей, сразу начавших бешеную борьбу за звание главврача. А любое сообщество, не способное выполнить навязанные ему задачи, выполняет те, что в силах.

Дмитрий ГУБИН.
г. Ленинград