(Газета «Советская молодежь» (06.06.1990)) 

Пристрастные заметки. 

ВСЯКИЙ РАЗ, когда очередной взрыв националистической озверелости расшвыривает в стороны окровавленные ошметки человеческих тел, интеллигенты из противостоящих лагерей словно бы застывают в ужасе и недоумении. Тут-то и прорываются в печать их растерянные вопросы: почему, зачем, кому это нужно? И — столь же беспомощное, никакими фактами не подкрепленное подозрение: наверное, кому-то на руку наша вражда...

Раз более обоснованной версии нет, стоит исследовать эту, кому-то на руку, межнациональную рознь.

Кому?

Кандидатуры выдвигаются разные. Бюрократы, теряющие власть. Уголовные элементы. Экстремисты. Зарубежные подстрекатели. Внутренние провокаторы. Шовинисты. Националисты. Центр — что это такое, обычно не объясняют, но догадаться можно. Конечно же, ЦРУ. Разумеется, КГБ. Масоны — без них нигде не обходится. И, наконец, мафия, та самая проклятая мафия, которая вот уже года три безропотно принимает на себя ответственность за все беды нашей многотерпеливой Отчизны.

Не сомневаюсь, что все перечисленные персонажи тоже играют роль в развитии возникающих конфликтов. У них тут свои интересы, хотя далеко не единые. Но межнациональная рознь — дело слишком серьезное, чтобы заниматься им на любительском уровне, от случая к случаю. Пристяжных хватает, но кто коренник? Кто сеет вражду регулярно, профессионально и целенаправленно, не отвлекаясь на посторонние обязанности?

Прежде чем ответить на этот вопрос, коснусь смежной проблемы — одного политико-экономического парадокса нашей эпохи.

В НЕ СТОЛЬ отдаленные времена, когда руководители еще не боялись подчиненных, кандидаты в депутаты могли смело рассчитывать на единодушную поддержку избирателей, а лично дорогой товарищ упивался всевозрастающей любовью средств массовой информации, мне попалось в руки несколько брошюрок с грифом «строго секретно». Что же было строгим секретом в благословенную пору всеобщей стабильности?

Как ни странно, служебной тайной окутывались экономические результаты развивающихся стран за два последних десятилетия.

Почему? Во имя какой высшей цели от советского человека скрывалось, сколько кофе, лимонов или арахиса произвели за отчетный период землепашцы той или иной дружественной страны?

Видимо, дело было в самих результатах. Они, прямо скажем, не вдохновляли. График их был примерно следующий: сперва довольно регулярный подъем, потом резкий спад и дальше почти ровная прямая на уровне, вполовину, а то и больше уступавшем прежнему. Спад, как правило, приходился на начало шестидесятых — именно в эти годы прежние метрополии, уступая народно-освободительным движениям, вынуждены были предоставить независимость бывшим колониям.

Сразу же напрашивался глупый вывод: при колонизаторах было лучше. Однако я знал, что лучше не было — и угнетали, и унижали. Но почему все-таки после победы начинался столь долгий, на два десятилетия минимум, экономический спад?

Какие-то причины назывались и тогда в нашей печати. Скажем, козни бывших метрополий. Еще причина — массовое бегство технической интеллигенции из стран, которые пока еще не имели своих специалистов. Еще — молодому руководству не хватает опыта. И т. д.

Все это, в общем, справедливо. Но подобные ответы тут же порождают новые вопросы. Почему, например, отношения с бывшей метрополией устанавливаются непременно плохие, хотя хорошие не в пример выгодней? Почему техническая интеллигенция массово бежит из страны, где годами работала и могла бы работать дальше? Почему опыт государственной деятельности приобретается руководителями так медленно, а порой не приобретается вообще, и лишь после нескольких «дворцовых переворотов» освободившаяся страна поворачивается лицом к собственной экономике? И почёму, наконец, смена руководства происходит не путем выборов, а через переворот?

Приходится предположить, что в национальных движениях сама система отбора руководителей имеет какой-то органический порок: их достоинств хватает, чтобы прийти к власти, но недостаточно для построения здорового общества. Словно бы какой-то коварный ген в движении программирует сразу и победу, и последующую нищету, словно действует некая недобрая сила, выдвигающая во главу нации людей, чьи интересы в чем-то весьма важном расходятся с устремлениями нации.

Всего несколько лет назад многие более чем сомнительные повороты руководящего руля нам объясняли интересами государства. Сегодня эта формула не пройдет без подробнейшего обсуждения. И вовсе не потому, что судьба государства нам безразлична. Просто на горьком опыте культовых и застойных лет мы убедились, что у государственных интересов есть совершенно конкретный и очень корыстный хозяин — правящий аппарат. Это ведь он решает, что государству хорошо, а что плохо. И в результате выходит, что державные интересы с чиновничьими совпадают всегда, а с нашими — через четыре раза на пятый.

Скажем, торговля между Хабаровском и Японией десятилетиями оформлялась через Москву — это определялось, с одной стороны, необходимостью строгого государственного контроля, а с другой — тем, что из Токио даже на скромные командировочпые вполне можно было привезти уцененный двухкассетник или целую гирлянду уцененных часов. И чем дешевле становилась техника в Стране восходящего солнца, тем необходимей делался надзор сверху над дальневосточными сделками, тем больше чиновников регулярно летало в Токио отстаивать на месте выгоду родимой державы.

Я не собираюсь в тысячный раз поносить аппарат — без него государству нельзя, я только хочу подчеркнуть, что у аппарата есть свои интересы, далеко не всегда совпадающие с общенародными.

НУ, А НАЦИОНАЛЬНЫЕ интересы — кто хозяин над ними? Кто решает, что для нации благо, а что зло? Кто конкретно распоряжается святыми традициями и нетленными ценностями?

В эту механику общественное мнение пока не вникало. И молчаливо считается, что национальными интересами владеет вся нация сообща. Что все туркмены от мала до велика заинтересованы в одном и том же, и всё литовцы тоже, и русские, и любой иной народ.

Но так ли это на деле?

Даже поверхностный анализ сразу же разрушает иллюзию общности. Не только в многоплеменной — и в мононациональной стране или части страны никакого единства устремлений нет. Национальные интересы почти всегда защищают прибыль одной части нации в ущерб другой.

Скажем, патриотическое отношение к родной индустрии («Носите только отечественное!») выгодно производителям ботинок и штанов, так как избавляет от конкуренции. Но потребитель заинтересован как раз в свободном рынке, где можно купить вещь лучше, дешевле. Национальный драматург требует, чтобы театры ставили только коренных авторов — а национальному зрителю на анкетные соображения плевать, он хочет, чтобы скучно не было.

Так вот, точно так же, как национальный хозяйственник или национальный драматург не могут единолично выражать интересы Нации, их не может олицетворять и национальный чиновник.

Впрочем, я, кажется, забегаю вперед: надо ведь сперва объяснить, что я понимаю под национальным чиновничеством…

Всякое массовое национальное движение, развиваясь и организуясь, пусть даже вне официальных рамок, обязательно создает свое руководящее ядро и вообще определенную систему, которая позволяет возмущенной или восторженной толпе стать постоянно действующей силой. Так возникает своеобразный неформальный аппарат. Без него движению нельзя — даже на митинг людей не соберешь, не говоря уж о более продуманных акциях. Так вот, роль этого неформального аппарата пока не только не исследуется, но практически и не учитывается, А роль эта огромна.

Критик и публицист Владимир Новиков, триумфально вошедший в литературу первой же опубликованной в широкой прессе статьей, ввел в обиход неожиданный, но точный термин — национал-бюрократизм. Я позволю себе этот термин использовать, не придавая ему при этом никакого негативного оттенка. Я просто констатирую факт: внутри национального движения возникает безденежный, романтический, порой очень симпатичный, без одиозных кабинетов с секретаршами, но все-таки аппарат.

Я не случайно назвал неформальный аппарат безденежным, а не бескорыстным — корысть все-таки есть. Что имеет с должности ординарный аппаратчик, вычисляется легко: зарплата, квартира, служебная машина, казенная дача, загранка, перспектива карьеры, возможность использовать служебное положение в личных целях и т. п. Ну, а неформальный аппаратчик, где его приварок? Зарплаты нет — ни советы, ни комитеты, ни думы; насколько мне известно, денег не платят. Но в деньгах ли счастье? Машины не будет, но дверцы десятка машин готовно раскрываются перед лидером нации. Дачу не выделят, но на десяток дач пригласят. Загранки? Соотечественники за рубежом, будь то русские во Франции, евреи в Израиле или армяне в США, разве не пригласят охотно мужественного соплеменника, борца за достоинство и культуру родного народа? Да и все прочие проблемы решатся куда быстрее: с влиятельным оппозиционером предпочитают ладить так же, как и с влиятельным чиновником — сегодня диссидент, а завтра депутат.

К тому же, помимо так называемых «реальных» благ, немало иных, отнюдь не менее привлекательных.

Плохой писатель, вовремя рванувший ворот на многолюдном митинге, разом утоляет годами копившуюся жажду славы. Двадцатилетний мальчишка, смастеривший и высоко поднявший крикливый плакат, становится заметной фигурой в глазах девушек микрорайона. К чему деньги при таких роскошествах?

А когда национальное движение обретает силу, неформальная карьера вообще становится предпочтительней формальной.

Национал-бюрократия довольно быстро создает свою систему с целой сетью функционеров, куда входят не только лидеры, определяющие стратегию и тактику, но и митинговые ораторы, и быстрые на перо журналисты, и даже старшеклассники, способные за час-другой собрать и вывести на демонстрацию группу ровесников.

Так вот, однажды сложившись, национальный аппарат начинает жить по законам любого аппарата и, соответственно, обретает интересы, отличные от интересов нации.

Какие?

Тут вариантов много.

Скажем, при возникновении межнациональной напряженности нации лучше, чтобы она разрядилась быстро и мирно. А национальному аппарату? Ему, увы, выгодней конфронтация, причем достаточно длительная, чтобы массы поняли необходимость организации, способной представлять их интересы, чтобы улица запомнила имена лидеров, чтобы, наконец, творческая энергия самих аппаратчиков нашла достойное применение. И это подспудное, а иногда и подсознательное ощущение выгоды определяет национально-бюрократическую психологию сильней, чем любые патриотические декларации.

Отсюда же и живучесть пресловутого «экстремизма»: выдвигать только выполнимые требования с точки зрения национал-бюрократии, крайне недальновидно, их ведь, чего доброго, могут и выполнить. А надо, чтобы костер не выгорал, чтобы искры летели в стороны, чтобы прагматичным соплеменникам и в голову не пришло сэкономить на пожарной команде.

В национальных движениях множество разумных и честных людей, чья единственная цель — скорейшее решение всех больных проблем. Но вот аппарату в целом, к сожалению, нужна лишь такая ситуация, когда нужен он, аппарат...

А теперь вернемся к проблеме, о которой уже говорилось, — к странностям отбора лидеров в национальных движениях.

Духовное возрождение народа практически всегда начинается с интеллигенции. Выдвигаемый ею комплекс идей обычно высок и благороден, в центре его — проблемы культуры, которая одна только и способна сохранить нацию от оскудения. Порой мерилом нравственного уровня национальных движений становятся сами имена их лидеров — писателей, художников, композиторов, ученых. И наши движения тут не обижены. Ион Друцэ, Раймонд Паулс, Иван Драч, Микк Микивер — нужны ли иные гарантии порядочности и человечности? К сожалению, спускаясь с вершины духа к уличному асфальту, национальная идея может претерпеть слишком существенные изменения. В зале творческого союза звучат вдохновенные слова о судьбах родной культуры, рождаются конструктивные предложения, заботливо оговариваются права меньшинств. Но на площади, на многотысячном митинге уже не до оговорок, здесь нужен голос погромче и лозунг покороче, скажем: «Наша земля — для нас!», А на заборе призыв к духовному возрождению звучит еще решительней: «...убирайтесь вон!». Или еще нечто того же сорта.

Конечно, можно возразить: стоит ли говорить о заборных надписях? Но ведь и площадь, и даже забор основательно давят на дискуссии в респектабельных залах. А когда стихия срывается с тормозов, в ее гуле вообще только и слышен агрессивный выкрик.

Самое же тревожное, что в рядах национального аппарата, едва он возникнет, начинается борьба за первенство, за неформальные звания и посты. И слишком часто побеждает в ней тот, кто повторит, а еще лучше — первым выкрикнет митингово-заборный лозунг.

Нa результатах внутриаппаратного процесса серьезно сказывается еще одно обстоятельство.

Выше я назвал глубоко уважаемые мною имена духовных лидеров национальных движений. Но надолго ли они останутся у кормила? Дру цэ и Драча потянет к письменному столу, Паулса возьмет за горло музыка, мой любимый режиссер Микк Микивер вернется в репетиционный зал. А кто их заменит? Видимо, тот, у кого больше свободного времени и больше вкуса к кропотливой организационной работе.

Вот этот вариант, скажу прямо, меня пугает. Ибо нынешняя ситуация весьма напоминает эпоху семидесятилетней давности, когда лучшие умы страны мучительно искали истину в спорах о будущем государства, а за их спинами уже похаживал в мягких сапожках незаметный, трудолюбивый, знающий свое скромное место и потому всем удобный генеральный секретарь...

ВПРОЧЕМ, дело не только в профессиональной занятости наиболее достойных лидеров. У национал-бюрократов, не обремененных принципами, есть множество возможностей оттеснить с первых ролей более нравственных конкурентов. Свобода от убеждений дает гигантское преимущество: аппаратчик мгновенно подхватит точку зрения, сулящую успех, и так же легко отречется от нее при перемене ветра.

Национальное движение быстро становится гигантской фабрикой карьер, это привлекает к нему многих, но, увы, легко может привести к быстрому его перерождению. Ставка на патриотизм почти всегда беспроигрышна, поэтому в борьбу за общие и свои интересы энергично устремляются сотни молодых и немолодых граждан, не преуспевших на ином поприще.

Возьмите хотя бы тех, кто на виду, людей пишущих; скольких из них уровень дарования обрек бы на унизительную безвестность, не выступи они вовремя с примитивно-националистическими статьями? Кто бы, например, знал сегодня того же Любомудрова или Аполлона Кузьмина? Кстати, тест для проверки: а что они еще написали, и тот, и другой?

Национал-карьеризм внедряется в национальные движения напористо и лукаво, как нечистая сила, и, если ему не ставят барьер, может в конце концов подчинить себе движение, ничего не оставив от первоначальных намерений. Самый трагичный пример такого рода — гитлеризм.

Кстати, именно карьерными играми, на мой взгляд, объясняется такой парадоксальный факт, как появление в стране, страшной ценой победившей фашизм, собственных фашистов.

На помойках духа своя конкуренция, и, чтобы ее преодолеть, теневым карьеристам по рой приходится идти на самые оголтелые меры.

Вообще внутриаппаратная борьба мощно влияет на развитие национальных движений хотя бы потому, что всякий новый претендент на лидерство просто вынужден быть радикальней предшественника — иначе кто его услышит? Сверхкрайние идеи часто выдвигаются не для того, чтобы их осуществить, а для того, чтобы обскакать конкурента. Рабы воинственного слова, они просто вынуждены бежать впереди толпы, чтобы не затоптали.

Возможности неформальной национал-бюрократии нельзя недооценивать. Официальный аппарат открыт со всех сторон, его не бьет только ленивый. А вот национальный аппарат — словно броней защищен: любое критическое слово в его адрес тут же умело переадресуется народу. Если его и укоряют, то разве что в том же экстремизме, который вполне можно трактовать (и трактуют!) как чрезмерную любовь к братьям по крови — недостаток извинительный.

А главное преимущество национал-бюрократии — ее полная безответственность. Правящий аппарат виноват во многом, вплоть до мыльного дефицита. Теневой аппарат еще не накопил списка грехов. Там, где действующей власти приходится отвечать, ему достаточно обещать. Есть ли в социальных сражениях позиция выгодней?

В этих условиях и происходит отбор руководителей национальных движений. Стоит ли удивляться, что слишком часто вперед вырываются не самые мудрые, ответственные и честные, что решающее значение приобретают иные качества: напористость, властолюбие, беспринципность.

Естественная цель нации — процветание. Естественная цель национального аппарата — власть. Причем, не над другими народами, а над собственным. ПОЭТОМУ НАЦИЗМ ВО ВСЕХ ЕГО ПРОЯВЛЕНИЯХ УГРОЖАЕТ ПРЕЖДЕ ВСЕГО СОБСТВЕННОМУ НАРОДУ: У ЧУЖИХ ОН МОЖЕТ ОТНЯТЬ ТОЛЬКО СВОБОДУ И ЖИЗНЬ, У СВОЕГО — И СВОБОДУ, И ЖИЗНЬ, И ДУШУ. Гитлер владел Германией всего двенадцать лет, и этого срока, недостаточного, чтобы новорожденный стал подростком, с лихвой хватило, чтобы уничтожить великую культуру. За всю историю Германии все ее враги истребили меньше немцев, чем погибло их в результате правления нацистов...

Горький вопрос современному историку: в силу каких психологических и социальных механизмов оправданное стремление немцев к национальному возрождению после первой мировой войны привело к власти именно Гитлера и весь его мощный, стопроцентно тоталитарный, многократно застрахованный от любых внутригосударственных потрясений изуверский аппарат?

Каков же вывод?

Национальный аппарат, как и государственный, необходим и неизбежен. Но ему, как и государственному, нужен строжайший демократический контроль. Иначе, как и государственный против государства, он начнет работать против нации — на себя.