(Газета «Советская молодежь» (07.07.1990)) 

В 1937 году в Белграде вышла в свет подготовленная при участии Ивана Лукаша книга «Дроздовцы в огне». Ее автором был Антон Васильевич Туркул, прошедший с отрядом Дроздовского весь путь — от соединения его весной 1918 года с Добровольческой армией до крымской эвакуации, когда воевавшие против соотечественников русские люди вынуждены были навсегда покидать родную землю. Эту землю они любили беспредельно и, отступая, сражались за каждую ее пядь неистово и жестоко.

«Я брошен, — читаем мы в «Дневнике» М. Г. Дроздовского, сейчас судьбою в котел политической борьбы, кипящий и бурлящий, судьба вынесла меня на гребень волны... Как это мне все опротивело, все надоело, но повторю всегда: как часовой, с поста своего я все же не уйду». И еще он писал: «Как счастливы те люди, которые не знают патриотизма, которые никогда не знали ни национальной гордости, ни национальной чести... Я вовсе не честолюбив... Честолюбие для меня слишком мелко, прежде всего я люблю свою Родину и хотел бы ее величия. Ее унижение — унижение и для меня, над этими чувствами я не властен...»

Честолюбие им было всем чуждо, они знали только патриотизм. Когда они погибали в боях, то знали — они гибнут за свою Россию, за ее историю, культуру, духовность.

Яссы — Дубоссары — Мелитополь — Бердянск — Ростов — Новочеркасск — таковы вехи похода дивизии Дроздовского... Таков был путь, по которому покидал Россию вместе с дроздовцами их последний командир — двадцатипятилетний генерал Туркул. Этапы этого обагренного кровью пути нашли свое отражение в книге, написанной Антоном Васильевичем в эмиграции, — книге жестокой, но правдивой, в книге, которая вместе с произведениями М. Шолохова, Д. Фурманова, А. Серафимовича, книгой Я. Слащева «Крым в 1920 году», «Ледяным походом» Романа Гуля, мемуарами А. Деникина и другими помогает нам сегодня осознать и понять трагические коллизии братоубийственной гражданской войны.

ЗНАЮТ все, как плечом к плечу с офицером и солдатом ходили в атаки в наших цепях гимназисты, реалисты, кадеты — дети Добровольческой армии. В строю шли вместе в огонь офицеры, студенты, солдаты из пленных красноармейцев и дети-добровольцы.

Мальчики-добровольцы, о ком я попытаюсь рассказать, может быть, самое нежное, прекрасное и горестное, что есть в образе Белой Армии. К таким добровольцам я всегда присматривался с чувством жалости и немого стыда. Никого не было жаль так, как их, и за всех было стыдно, что такие мальчуганы обречены с нами кровопролитию и страданиям. Кромешная Россия бросила в огонь и детей. Это было как жертвоприношение.

Подростки, дети русской интеллигенции, всюду поголовно отзывались на наш призыв. Я помню, как, например, в Мариуполе к нам в строй пришли почти полностью все старшие классы местных гимназий и училищ. Они убегали к нам от матерей и отцов. Они уходили за нами, когда мы оставляли голода. Кадеты пробирались к нам со всей России.

Русская юность без сомнения отдала Белой Армии всю свою любовь, и сама Добровольческая армия есть прекрасный образ юности русской, восставшей за Россию.

Мальчуганы умудрялись протискиваться к нам сквозь фронты. Они добирались до кубанских степей из Москвы, Петербурга. Киева, Иркутска, Варшавы.

Сколько раз приходилось опрашивать таких побродяжек, загоревших оборвышей в пыльных стоптанных башмаках, исхудавших белозубых мальчишек! Они все желали поступить добровольцами, называли своих родных, город, гимназию или корпус, где учились.

— А сколько тебе лет?

— Восемнадцать, — выпаливает пришлый, хотя сам, что называется, от горшка три вершка. Только головой покачаешь.

Мальчуган, видя, что ему не верят, утрет обезьяньей лапкой грязный пот со щеки, переминается с ноги на ногу:

— Семнадцать, господин полковник.

— Нет, не ври.

Так доходило до четырнадцати.

Все кадеты, как сговорившись, объявляли, что им по семнадцать.

— Но почему же ты такой маленький? — спросишь иной раз такого орла.

— А у нас рослых в семье нет. Мы такие малорослые.

Конечно, в строю приходилось быть суровым. Но с такой нестерпимой жалостью посмотришь иногда на солдатенка во все четырнадцать лет, который стоит за что-нибудь под винтовкой, сушит штык, как у нас говорилось. Или как внезапно падало сердце, когда заметишь в огне, в самой жаре, побледневшее ребяческое лицо с расширенными глазами. Кажется, ни одна потеря не била так по душе, как неведомый убитый мальчик, раскидавший руки в пыльной траве. Далеко откатилась малиновая дроздовская фуражка, легла пропотевшим донышком вверх.

Мальчуганы были как наши младшие братья. Часто они и были младшими в наших семьях. Но строй есть строй. Я вспоминаю, как наш полк подходил боевым строем к селу Торговому. С хутора Капустина, что правее железной дороги, загремела стрельба.

Четвертая донская сотня Второго конного Офицерского полка, шедшего впереди, бросилась на хутор в атаку. Внезапно навстречу донцам поднялось огромное облако пыли. По-видимому, встречной атакой поднеслись красные.

Когда серая мгла рассеялась слегка, мы увидели, что в пыли скачут на нас причудливые горбатые тени. Это от стрельбы и огня бежали с хутора верблюды. Долговязую верблюжью силу мы переловили.

Четвертая сотня ворвалась в хутор. Красных выбили. К Капустину подтянулся весь полк.

Быстрая река мчалась за хутором. За нею полегли красные.

Девятая рота полковника Двигубского кинулась атаковать деревянный пешеходный мост. Красные из-за реки атаку отбили. Рота у моста залегла под пулеметным огнем. Стонали раненые, воздух сухо гремел от огня. Весь полк лег цепями вдоль речного берега. Бой разгорался.

День был свирепый, жаркий. Люди в цепях задыхались от духоты. Моя вторая рота была в резерве. У нас, на счастье, была прохлада и тень. Мы стояли под стеной огромного кирпичного сарая.

В сарай первая батарея вкатила полевое орудие, в стене пробили брешь, и наша пушка открыла по красным пулеметам беглый огонь.

Красные пушку заметили, сосредоточили огонь на сарае. Все артиллеристы и начальник орудия полковник Протасович были переранены, на их удачу, легко. Такой поединок длился, я думаю, несколько часов. Сарай гудел, сотрясался. Но от глиняной стены шла такая прохлада приятная, что моя рота, уставшая после ночного марша, отдыхала и в этом грохоте. Кто спал стоя, прислонясь к стене, кто — сидя на корточках с винтовкой между колен. Вот когда я по-настоящему понял поговорку «и пушками не разбудишь».

Я тоже дремал, поеживаясь, правда, от близкого пушечного грома.

Внезапно послышался резкий оклик командира, полковника Жебрака:

— Капитан Туркул!

Я вспрянул на ноги.

— Или вы не видите, что едет Главнокомандующий?

Пылкий Жебрак стоял передо мною, вытирая платком усы и брови. Моя рота с лязгом поднималась на ноги, строилась вдоль сарая. У многих были довольно растерянные лица со сна. Я посмотрел в блещущее поле. К нам с тыла, поднимая тонкую пыль, скачет на сером коне генерал Деникин со штабом под желто-черным георгиевским значком. Значок трепещет на солнце над головами конвойцев куском расплавленного золота.

— Немедленно в атаку, вброд! — крикнул мне Жебрак.

Никто из нас не знал, есть ли брод и какая глубина, но я проворно вынул из кармана бумажник, портсигар, часы, умял все в фуражку, Чтобы не промочило, скомандовал:

— Рота, за мной!

Червонный значок блистал все ближе. Каждому казалось, что седой Главнокомандующий смотрит только на него. Я бросился с берега, за мной вся рота, выбивая шумные каскады воды. Я ухнул неудачно, сразу попал в яму, ушел под воду с головой.

Вынырнул, отфыркиваясь. Какое ослепительное солнечное дрожание, как звучно гогочут над водой пулеметы красных! Я пустился вплавь. Рядом со мной, чихая, как пудель, плыл с пулеметом Люиса поручик Димитраш. Рыжеватая мокрая голова Милетия блистала на солнце. Я почувствовал под ногами вязкое дно.

Три взвода в моей роте были офицерские, а четвертый — мальчишеский. Все грозные воины четвертого взвода были, собственно, подростками-мальчуганами.

Мы их звали баклажками — то же, что фляги, необходимая принадлежность солдатской боевой амуниции. Но в самой фляжке, мирно и весело побрякивающей у солдатского пояса, ничего боевого нет.

Удалые баклажки кинулись с нами в реку, но тут же все поголовно ушли под воду.

Ребятам четвертого взвода, пускавшим пузыри, по правде сказать, приходилось все время помогать, попросту вытаскивать их из воды, как мокрых щенят.

Вода была под мышки. Одни наши мокрые головы да вытянутые руки со сверкающими винтовками были видны над водой.

Под бешеным огнем мы переправились через реку. Мокрые, сипло дыша, выбрались на берег, и надо было видеть, как наши мальчуганы, только что наглотавшиеся воды и песка, с удалым «ура» кинулись в атаку на красные цепи, засевшие у берега, на дома, откуда звучали дробно пулеметы. Красные отхлынули. Мы взяли хутор. Потерь у нас было немного, но все тяжелые: было восемь раненных в головы и в руки в воде. Река, которая было замутилась и покраснела от крови, мчалась снова со свежим шумом. Девятая рота, едва мы перешли реку, пошла лобовой атакой на мост. Мост взят. А впрочем, генералом Деникиным уже описана вся эта удалая атака в его записках.

После боя на зеленом лугу, полуголые, смеясь, выкручивая и выжимая рубахи, подштанники; как радовались все и как были счастливы, что: нашу атаку наблюдал сам Главнокомандующий. Мы слегка посмеивались над нашими баклажками.

— Не будь баклажек, — говорили в роте, — куда там перейти реку. Спасибо четвертому взводу, помог, — всю воду из реки выхлебал...

Баклажки не обижались.

Вспоминаю еще, какие пополнения приходили к нам на поход. Одни мальчуганы. Помню, под Бахмутом у станции Ямы с эшелоном первого батальона пришло до сотни добровольцев. Я уже командовал тогда батальоном и задержал его наступление только для того, чтобы принять их. Смотрю, а из вагонов поскакали, как горох, самые желторотые молокососы, прямо сказать, птенцы.

Высыпали они у вагона, построились. Звонкие голоса школьников, Я подошел к ним.

Стоят хорошо, но какие у всех детские лица! Я не знаю, как и приветствовать таких бравых бойцов.

— Стрелять вы умеете?

—Так точно, умеем, — звонко и весело ответило пополнение.

Мне очень не хотелось принимать их в батальон, сущие дети. Я послал их на обучение. Двое суток гоняли мальчуганов с ружейными приемами, но что дальше делать с ними, я не знал.

Не хотелось разбивать их по ротам, не хотелось вести детей с собой в бой,

Они узнали, вернее, почуяли, что я не хочу их принимать. Они ходили за мной, что называется, по пятам, они шумели, как галки, упрашивали меня. Все божились, что умеют и стрелять, и наступать.

Мы все были тогда очень молоды, но была невыносима эта жалость к детству, брошенному в боевой огонь, чтобы в огне быть сожженным, истерзанным.

Не я, так кто-нибудь другой должен был все же их взять с собой.

Со стесненным сердцем приказал разбить их по ротам, а через час, под огнем пулеметов и красного бронепоезда, мы наступали на станцию Ямы, и я слушал звонкие голоса моих удалых мальчуганов.

Ямы мы взяли. Только один из нас был убит, Это был мальчик из нового пополнения. Я забыл его имя. Над полем горела вечерняя заря. Только что пролетел дождь, был необыкновенно безмятежен, чист светящийся воздух. В долгой луже на полевой дороге отражалось желтое небо. Над травой дымила роса.

Тот мальчик в скатанной солдатской шинели, на которой были капли дождя, лежал на дороге, в колее. Почему-то он мне очень запомнился. Были полуоткрыты его застывшие глаза, он смотрел на желтое небо.

У мальчика на груди нашли помятый серебряный крестик и клеенчатую тетрадь, гимназическую «общую тетрадь», мокрую от крови. Это было нечто вроде дневника, вернее, переписанные по гимназическому и кадетскому обычаю стихи, чаще всего Пушкин и Лермонтов. Странно запомнились мне две строчки, кажется, из «Евгения Онегина»:

Гонимы вешними лучами,
С окрестных гор уже
                                снега...

А что было дальше, я теперь забыл. Я сложил крестом на груди совершенно детские руки, холодные и в каплях дождя.

Тогда, как и теперь, мы все почитали русский народ великим, великодушным, смелым, справедливым. Но какая же справедливость и какое великодушие в том, что вот русский мальчик убит русской же пулей и лежит на колее, в поле?

И убит он за то, что хотел защитить свободу и душу русского народа, величие, справедливость, достоинство России.

Сколько сотен тысяч взрослых, больших должны были бы пойти в огонь за свое Отечество, за свой народ, за самих себя, вместо того мальчугана. Тогда бы ребенок не ходил с нами в атаки. Но сотни тысяч взрослых, здоровых, больших людей не отозвались, не тронулись, не пошли. Они пресмыкались по тылам, страшась только за свою еще упитанную в те времена человеческую шкуру.

А русский мальчуган пошел в огонь за всех. Он чуял, что у нас правда и честь, что с нами русская святыня.

Вся будущая Россия пришла к нам, потому что именно добровольцы, эти школьники, гимназисты, кадеты, реалисты должны были стать творцами России, следующей за нами.

(...)
(Окончание следует.)