(Журнал «Парус» №1/1989) 

В это не хочется верить, но 17 февраля 1988 г. Александр Башлачев трагически погиб в возрасте 27 лет.

Его песни никогда не были злыми, они были горькими, как и правда, которую Башлачев проповедует в своих стихах. Он ставит своей целью сделать людей чище, добрее. Неудивительно, что некоторым пришлась не по душе его правда. Саше пришлось столкнуться со стеной непонимания, порой даже ненависти:

...Мне надоело протягивать вам
свою открытую руку, чтоб снова
пожать кулак...

Но в то же время были люди, которые понимали и любили его. К этим людям я отношу себя. Смерть Саши — очень большая потеря для всех нас, поверьте. Умер не просто один из лидеров отечественной рок-музыки, а добрый человек, настоящий поэт.

Я не буду умолять вас напечатать на обложке его фото или посвятить Башлачеву полномера. Я понимаю ваши проблемы с бумагой, да и журнал ведь не резиновый. Возможно, мое письмо будет единственным, в отличие от мешков писем поклонников «Модерн Токинг». Я не довожу себя до инфаркта и не режу вены — ведь Сашу этим не вернешь. И все же мечтаю увидеть когда-нибудь Сашины баллады напечатанными.

Евгения КУЛАГИНА, г. Владивосток

Вряд ли наши рокеры узнали бы своих кумиров — сильных и гордых дирижеров многотысячных аудиторий — в этих бледных осунувшихся людях. Они стояли с утра на февральском морозе во дворе Ленинградского рок-клуба, почти не разговаривая. Да и о чем было говорить... Прощались с Александром Башлачевым.

Должно быть, не все, читающие эти строки, хорошо знакомы с его творчеством. Наш демократичный рок-мир не знает табели о рангах, не имеет чинов и званий, поэтому положение творческой личности здесь трудно определить одним словом. Но ясно, что Башлачев не просто один из лучших. Он из тех, кто создал национальный рок, русский рок, хотя Башлачева точнее было бы назвать рок-бардом, а лучше и вовсе не вешать ярлыка. Это очень самобытный, талантливый поэт с гитарой — тяжелое, трагическое мироощущение, философский, эпический размах, обращение к истокам общеславянской культуры, русскому фольклору, его традициям.

Даты жизни: 1960-1988. Родился в Череповце. Журналист, выпускник Уральского университета, несколько лет работал в газете. Поэт от бога, он должен был рано или поздно войти в литературу. Но органично вошел в рок-культуру. С акустической гитарой ходил и пел — сначала по квартирам и подвалам, а потом, когда «стало можно», — на самых именитых фестивалях в нашей стране. Создал за считанные годы всего песен пятьдесят-шестьдесят. Это едва ли не единственный человек в мире рока, чьи тексты обладают абсолютной самоценностью.

В балладах Башлачева нет той открытой публицистичности, которую мы, пройдя школу 20-х и 60-х годов, так высоко ценим в литераторах. Память о ней сохранилась лишь в форме: поэт на сцене, поэт с гитарой. «По радио поют, что нет причины для тоски, и в этом ее главная причина...» Социальность Башлачева никогда не была примитивно-лозунговой. Может быть, поэтому Саша казался не борцом. Сейчас возникли сомнения: так ли это? Вот один пример. Редакции получают, и довольно часто, письма от рок-ненавистников, объявляющих музыкантов едва ли не пособниками ЦРУ. Ответил на эти письма лучше всех, хотя и не подозревал об этом, Александр Башлачев: «Мне было стыдно, что я пел. За то, что он так понял, что смог дорисовать рога он на моей иконе».

У рок-культуры много зеркал, все разные. В зеркале Башлачева гримасничает мир начала 80-х, где слова лживы, а ситуации неистинны. Башлачев предпочитает святой лжи горькую правду. Его любимый прием — антитеза. Антитеза в сюжете, настроении и в отдельно взятой строке: «Вдоль стены бетонной — ветерки степные. Мы тоске зеленой — племяши родные».

Душа и Смерть — две темы, два образа пронизывают многие баллады Башлачева, начиная с самых ранних, сюжетных, кончая последними, не рассчитанными на легкость восприятия, основанными на сложной системе слуховых, зрительных, интеллектуальных и эмоциональных ассоциаций.

Рядом с насмешкой, издевкой в духе Маяковского или Хармса, нашей музыке, конечно, свойственна иная, родная русской культуре тема — человека, подчиненного обстоятельствам и страдающего от этого подчинения.

В отдаленном совхозе «Победа»
Был потрепанный старенький
                                           «ЗИЛ».
А при нем был Степан
                                        Грибоедов,
И на «ЗИЛе» он воду возил...

Степан Грибоедов — маленький человек конца XX столетия. Он же — Наполеон. Он же — маленький человек, возомнивший себя Наполеоном. Он же — Наполеоном себя осознавший. Баллада так легко входит в нашу душу и — больно ее ранит.

...Как истинный поэт Александр Башлачев предвидел свою судьбу и пропел ее прежде, чем прожил:

Поэты идут до конца.
И не смейте кричать им: «Не
                                          надо!»

Мы никогда уже не увидим человека со смешной прядкой русых волос на лбу и тяжелым взглядом голубых глаз. Голос!

Голос услышим — скоро выйдет пластинка Башлачева. Он сделал свой выбор — шут в бубенцах, поэт в «терновой шапке». Мы не крикнули ему: «Не надо!». И в этом — наша вина.

И все же нельзя писать о нем в прошлом времени.

Перегудом-перебором
Да я за разговорами
Не разберусь,
Где Русь, где грусть.
Нас забудут, да нескоро,
А когда забудут,
                     я опять вернусь

Публикацию подготовили
Марина ТИМАШЕВА, Илья СМИРНОВ

ГРИБОЕДОВСКИЙ ВАЛЬС

В отдаленном совхозе «Победа»
Был потрепанный старенький «ЗИЛ».
А при нем был Степан Грибоедов,
И на «ЗИЛе» он воду возил.

Он справлялся с работой отлично.
Был по обыкновению пьян.
Словом, был человеком обычным
Водовоз Грибоедов Степан.

После бани он бегал на танцы.
Так и щупал бы баб до сих пор,
Но случился в деревне с сеансом
Выдающийся гипнотизер.

На заплеванной маленькой сцене
Он буквально творил чудеса.
Мужики выражали сомненье,
И таращили бабы глаза.

Он над темным народом смеялся.
И тогда, чтоб проверить обман.
Из последнего ряда поднялся
Водовоз Грибоедов Степан.

Он спокойно вошел на эстраду,
И мгновенно он был поражен
Гипнотическим опытным взглядом,
Словно финским точеным ножом.

И поплыли знакомые лица...
И приснился невиданный сон —
Видит он небо Аустерлица,
Он не Степка, а Наполеон!

Он увидел свои эскадроны.
Он услышал раскаты стрельбы.
Он заметил чужие знамена
В окуляре подзорной трубы.

Но он легко оценил положенье
И движением властной руки
Дал приказ о начале сраженья
И направил в атаку полки.

Опаленный горячим азартом,
Он лупил в полковой барабан.
Был неистовым он Бонапартом —
Водовоз Грибоедов Степан.

Пели ядра, и в пламени битвы
Доставалось своим и врагам.
Он плевался словами молитвы
Незнакомым французским богам.

Вот и все. Бой окончен. Победа.
Враг повержен. Гвардейцы, шабаш!
Покачнулся Степан Грибоедов,
И слетела минутная блажь.

На заплеванной сцене райклуба
Он стоял, как стоял до сих пор.
А над ним скалил желтые зубы
Выдающийся гипнотизер.

Он домой возвратился под вечер
И глушил самогон до утра.
Всюду чудился запах картечи
И повсюду кричали «ура!»

Спохватились о нем только в среду.
Дверь сломали и в хату вошли.
А на них водовоз Грибоедов,
Улыбаясь, глядел из петли.

Он смотрел голубыми глазами.
Треуголка упала из рук.
И на нем был залитый слезами
Императорский серый сюртук.

ГАЛАКТИЧЕСКАЯ КОМЕДИЯ

Я твердо уверен, что где-то в галактике дальней,
На пыльных тропинках, вдали от космических трасс,
Найдется планета, похожая с нашей детально.
И люди на ней совершенно похожи на нас.

Мой город, и дом, и квартира отыщутся где-то...
Согласно прописке, там занял пять метров жилья М
ужчина, который курит мои сигареты .
И пьет «Жигулевское» пиво не реже, чем я.

 У нас с ним одни и те же заботы.
   Он носит мой галстук,
   Он спорит с моей женой.
   И так же, как я,
   По утрам он спешит на работу,
   А вечером тем же автобусом едет домой.

Ему точно так же бывает и грустно, и скучно.
Бывает порою, что некому руку подать.
Поэтому нам поскорее с ним встретиться нужно,
Уж мы бы отлично сумели друг друга понять.

Итак, решено! Отправляюсь на эту планету!
Я продал часы, свою бритву и новый утюг.
Дождался субботы. В субботу построил ракету.
Встречай меня, парень! Встречай меня, преданный
                                             друг!

 Ведь у нас с тобой одни и те же заботы.
   Ты носишь мой галстук,
   Ты спишь с моею женой.
   И так же, как я,
   По утрам ты спешишь на работу,
   А вечером тем же автобусом едешь домой.

Три дня я плутал переулками звездного мира,
И к этой планете пришел на крутом вираже.
Все точно совпало — и город, и номер квартиры,
И те же соседи живут на одном этаже.

Соседи сказали — случилось большое несчастье!
Соседи мне сразу сказали, что в эти три дня
Он бритву, часы и утюг променял на запчасти
И тоже решил полететь, поглядеть на меня.
Теперь его заботы — мои заботы.

 Ношу его галстук, скандалю с его женой.
   И так же, как он,
   По утрам я спешу на работу,
   А вечером тем же автобусом еду домой.
   Я еду домой.

ВИШНЯ

В поле вишенка одна
              ветерку кивает.
Ходит юная княжна,
              тихо напевает:
— Что-то князя не видать,
              песенки не слышно.
Я его устала ждать,
              замерзает вишня...

В поле снег да тишина.
              Сказку прячет книжка.
Веселей гляди, княжна!
              Да не будь трусишкой.

Темной ночью до утра
              звезды светят ясно.
Жизнь — веселая игра.
              А игра — прекрасна!

Будь смела и будь нежна
             даже с волком в поле.
Только радуйся, княжна,
             солнышку и воле.

Будь свободной и люби
             все, что сердцу мило.
Только вишню не руби —
             в ней святая сила.

Пусть весна нарядит двор
             в яркие одежды.
Все, что будет до тех пор,
             назовем надеждой.

Нам ли плакать и скучать,
             открывая двери?
Свету теплого луча
             верят даже звери.

Всех на свете обними —
             и осилишь стужу.
Люди станут добрыми,
             слыша твою душу.

И войдет в твой терем князь,
             сядет к изголовью...
Все, что будет всякий раз,
             назовешь любовью.

Всем дается по душе,
             всем на белом свете.
В каждом добром мальчише,
             в женщинах и детях
эта песенка слышна,
             и поет всевышний...
Начинается весна,
             расцветает вишня.

ПАЛАТА №6

Хотел в Алма-Ату — приехал в Воркуту.
Строгал себе лапту, а записали в хор.
Хотелось «Беломор» — в продаже только «Ту».
Хотелось телескоп, а выдали топор.

Хотелось закурить — но здесь запрещено.
Хотелось закирять — но высохло вино.
Хотелось объяснить — сломали два ребра.
Пытался возразить, но били мастера.

Хотелось одному — приходится втроем.
Надеялся уснуть — командуют: «Подъем!»
Хотел перекусить — закрыли магазин.
С трудом поймал такси, но кончился бензин.

Хотелось полететь — приходится ползти.
Старался доползти — застрял на полпути.
Ворочаюсь в грязи. А если встать, пойти?
За это мне грозит от года до пяти.

Хотелось закричать — приказано молчать.
Попробовал ворчать, но могут настучать.
Хотелось озвереть, кусаться и рычать.
Пытался умереть — успели откачать.

Могли и не успеть. Спасибо главврачу
За то, что ничего теперь хотеть я не хочу.
Психически здоров. Отвык и пить, и есть.
Спасибо. Башлачев. Палата номер шесть.

СЛУЧАЙ В СИБИРИ

Пока пою, пока дышу, любви меняю кольца,
Я на груди своей ношу три звонких колокольца.
Они ведут меня вперед и ведают дорожку.
Сработал их под Новый год знакомый мастер
                                     Прошка.
Пока дышу, пока пою и пачкаю бумагу,
Я слышу звон. На том стою. А там, глядишь,—
                                     и лягу.
Бог даст — на том и лягу.
К чему клоню? Да так, пустяк. Вошел и вышел
                                     случай.
Я был в Сибири. Был в гостях. В одной веселой
                                     куче.
Какие люди там живут! Как хорошо мне с ними!
А он... Не помню, как зовут. Я был не с ним.
                                     С другими.
А он мне: — Пей! — и жег вином.— Кури! — и
                                     мы курили.
Потом на языке одном о разном говорили.
Потом на языке родном о разном говорили.
И он сказал: — Держу пари, похожи наши лица,
Но все же, что ни говори, я — здесь, а ты —
                                     в столице.
Он говорил, трещал по шву, мол, скучно жить
                                     в Сибири.
Вот в Ленинград или в Москву...
Он показал бы большинству
И в том, и в этом мире.
А здесь чего? Здесь только пьют.
Мечи для них бисеры.
Здесь даже бабы не дают.
Сплошной духовный неуют.
Коты, как кошки, серы.
Здесь нет седла, один хомут.
Поговорить — да не с кем.
Ты зря приехал. Не поймут.
Не то, что там — на Невском.
Ну как тут станешь знаменит, —
Мечтал он сквозь отрыжку. —
Да что там у тебя звенит?
Какая мелочишка?
Пока я все это терпел и не спускал ни слова,
Он взял гитару и запел. Пел за Гребенщикова.
Мне было жаль себя, Сибирь, гитару и Бориса.
Тем более, что на Оби мороз всегда за тридцать.
Потом окончил и сказал, что снег считает пылью.
Я встал и песне подвязал оборванные крылья.
И спел свою, сказав: — Держись! — играя
                                     кулаками.
А он сосал из меня жизнь глазами-слизняками.
Хвалил он: — Ловко врезал ты по ихней красной
                                     дате.
И начал вкручивать болты про то, что я предатель.
Я сел, белее, чем снега. Я сразу онемел, как мел.
Мне было стыдно, что я пел. За то, что он так
                                     понял,
Что смог дорисовать рога он на моей иконе.
.   .   .   .   .   .   .   .   .   .
Тяжелым запахом дыша,
Меня кусала злая вша.
Чужая тыловая вша.
Стучало в сердце. Звон в ушах.
Да что там у тебя звенит?
И я сказал: — Душа звенит. Обычная душа.
— Ну ты даешь... Ну ты даешь!
Чем ей звенеть? Ну ты даешь —
Ведь там одна утроба.
С тобой тут сам звенеть начнешь.
И я сказал: — Попробуй.
Ты не стесняйся, оглянись. Такое наше дело.
Проснись. Да хорошо встряхнись. Да так, чтоб
                                     зазвенело.
Зачем живешь? Не сладко жить. И колбаса плохая.
Да разве ж можно не любить?
Вот эту бабу не любить, когда она такая!
Да разве ж можно не любить?
Да разве ж можно хаять?
Не говорил ему за строй. Ведь сам я — не в строю.
Да строй не строй. Ты только строй. А не умеешь
                                    строить — пой.
А не поешь — тогда не плюй.
Возьми страну свою.
Я первый раз сказал о том, мне было нелегко.
Но я ловил открытым ртом родное молоко.
И я припал к ее груди, я рвал зубами кольца.
Была дорожка впереди, звенели колокольца.
Пока пою, пока дышу, дышу и душу не душу,
В себе я многое глушу — чего б не смыть плевка?
Но этого не выношу. И не стираю, и ношу,
И у любви своей прошу хоть каплю молока.

НА ЖИЗНЬ ПОЭТОВ

Поэты живут. И должны оставаться живыми.
Пусть верит перу жизнь, как истина в черновике.
Поэты в миру оставляют великое имя,
Затем, что у всех на уме — у них на языке.
Но им все трудней быть иконой в размере
                                     оклада.
Там, где, судя по паспортам,— все по местам.
Дай бог им пройти семь кругов беспокойного
                                     лада
По чистым листам, где до времени — все
                                     по устам.
Поэт умывает слова, возводя их в приметы,
Подняв свои полные ведра внимательных глаз.
Несчастная жизнь! Она до смерти любит поэта.
И за семерых отмеряет. И режет. Эх, раз, еще раз!
Как вольно им петь. И дышать полной грудью
                                     на ладан...
Святая вода на пустом киселе неживой.
Не плачьте, когда семь кругов беспокойного
                                     лада
Пойдут по воде над прекрасной шальной
                                     головой.
Пусть не ко двору эти ангелы чернорабочие.
Прорвется к перу то, что долго рубить и рубить
                                     топорам.
Поэты в миру после строк ставят знак кровоточия.
К ним бог на порог. Но они, верно, имут свой
                                     срам.
Поэты идут до конца. И не смейте кричать им:
                                     — Не надо!
Ведь бог... Он не врет, разбивая свои зеркала.
И вновь семь кругов беспокойного, звонкого
                                     лада
Глядят ему в рот, разбегаясь калибром ствола.
Шатаясь от слез и от счастья смеясь под сурдинку,
Свой вечный допрос они снова выводят к кольцу.
В быту тяжелы. Но однако легки на поминках.
Вот тогда и поймем, что цветы им, конечно, к лицу.
Не верьте концу. Но не ждите иного расклада.
А что же там было в пути? Метры, рубли...
Неважно, когда семь кругов беспокойного лада
Позволят идти, наконец, не касаясь земли.
Ну вот, ты поэт... Еле-еле душа в черном теле.
Ты принял обет сделать выбор, ломая печать.
Мы можем забыть всех, что пели не так, как умели.
Но тех, кто молчал, давайте не будем прощать.
Не жалко распять для того, чтоб вернуться
                                     к Пилату.
Поэта не взять все одно ни тюрьмой, ни сумой.
Короткую жизнь. Семь кругов беспокойного
                                     лада.
Поэты идут...
И уходят от нас на восьмой.

Фото Георгия МОЛИТВИНА