(Газета "Неделя" №4/1985)

Два мнения об одной музыкальной программе.

НЕОБЫЧНЫЙ БЕНЕФИС

«Когда я готовлю очередную программу с участием «звезды», всегда стараюсь представить ее публике с неожиданных сторон,— говорил в свое время директор парижской «Олимпии» Бруно Кокатрикс, выдающийся эстрадный организатор и режиссер.— Это единственный способ сделать концерт знаменитости по-настоящему интересным и захватывающим». Наше телевидение показало несколько таких вечеров в записи — и мы смогли убедиться в справедливости его слов: концерты Мирей Матье, Шарля Азнавура, Нана Мускури были не похожи один на другой.

И у нас есть свои «звезды». И есть свои традиции в постановке эстрадных программ. Но все же не превращаются ли порой традиции в шаблоны?

О том, что шаблоны полезно ломать, подумал я на эстрадном спектакле «...Святая к музыке любовь», поставленном Александром Аскольдовым,— спектакле нетрадиционном, непохожем на знакомый всем тип эстрадного бенефиса. Что и говорить, главный герой, Раймонд Паулс, — личность многогранная, самобытная на нашем эстрадном горизонте, и в то же время хорошо знакомая любителям музыки. Казалось бы, ничего нового о нем сообщить уже невозможно.

Но оказалось — можно! Перед нами Паулс в новом обличье: да, и композитор, и инструменталист, но прежде всего Паулс-художник в самом высоком и чистом смысле слова. Музыка рождается у нас на глазах. Целый вечер композитор на сцене, и если ненадолго покидает место у рояля, то только для того, чтобы встать на дирижерское место. Он вдохновенно и сосредоточенно работает, и все, что происходит вокруг него, он не представляет, а именно создает. Вот выходит жизнерадостная Айя Кукуле, вот воздушными голосами поет замечательный рижский хор мальчиков, сменяют друг друга поставленные Борисом Эйфманом и Вакилем Усмановым балетные номера, выбегает подвижный, элегантный Валерий Леонтьев. Но все это пестрое многолюдье, словно стеклышки в калейдоскопе, ежеминутно меняющееся на сцене, кружится вокруг Паулса. В этом густонаселенном мире существует своя система координат: часы. Часы на башне Домского собора, часы настенные, домашние, уютные, «старинные часы» — как символы единения истории и современности, личного и всеобщего, души и окружающего нас мира. Лейтмотивом проходят через спектакль аккорды из наиболее популярных песен композитора. И все же основное внимание режиссер уделил новым работам Паулса.

Каждой песне он точно определил свое место, отказавшись от традиционного принципа контрастов: быстрая — медленная, динамичная — лирическая... У спектакля свой внутренний сюжет — музыкальный. Если вначале в луче прожектора возникает одинокая фигура Паулса, склонившегося за роялем, а в заключение — на сцене пестрая, шумная толпа, включающая всех тех, кто прошел через спектакль и, кажется, через его жизнь,— это, конечно, не случайно. Как не случайны и своевременны в общем контексте спектакля появление кружащихся в вальсе пар, или девочки в белом платьице, преподносящей музыканту букет алых роз, или увлеченное канканирование кордебалета.

На наших глазах рождается новый жанр. Это не сборный концерт, в котором номера соединены конферансом. И не театрализованный концерт-«композиция». Элементов театрализации как раз немного: за исключением краткого пролога, настраивающего на лирический лад, в спектакле не произносится ни одного «непесенного» слова. Драматический накал, сюжетность достигаются средствами музыки, что требует не только знания законов музыкального искусства, но и чувства меры, вкуса, понимания особенностей зрительского восприятия.

Ростки этого жанра мы видели в эстрадных программах А.Пугачевой. В программе «Золотая моя Москва», поставленной тем же А Аскольдовым к 40-летию разгрома фашистских войск под Москвой. В новом спектакле жанр кажется уже вполне сформировавшимся, и нам остается только пожелать его создателю новых удач на этом пути.

А. МАЛЬГИН

НЕ КУМИРЫ — ДРУЗЬЯ

У нас действительно есть прекрасные традиции эстрадного спектакля — тут не нужно даже обращаться к опыту Кокатрикса. До сих пор с ностальгией вспоминают любители эстрады спектакль «Вот идет пароход», поставленный А. Конниковым в саду «Эрмитаж» еще в 50-х годах. Очень своеобразный тип телевизионного эстрадного спектакля создал в «Бенефисах» Е.Гинзбург — своеобразный не только виртуозным использованием технических средств ТВ, но и самим принципом художественного мышления, гибкого, динамичного, рассчитанного на активное сотворчество зрителя.

Спектакль «...Святая к музыке любовь» открыл нам еще одного одаренного режиссера — А.Аскольдова. Так что в оценке предпринятого им поиска я с А.Мальгиным совершенно согласен.

И все же не могу разделить восторгов столь безусловных.

«Краткий пролог, настраивающий на лирический лад» не столько меня настроил, сколько насторожил. Он как-то сразу повел разговор свысока — интонации, перед которыми нужно пораженно замереть. «Окна его квартиры выходят к морю...» — вещает торжественный голос с потолка, и сама эта эпичность сразу словно бы возносит эстраду на невидимые котурны, отделяет героя вечера от нас, смертных,— будто живая легенда предстала перед нами. Бьют часы, звучат колокольным звоном мелодии популярных песен, но почему-то не мысли о «единении истории и современности» возникли у меня при этом, а чувство неловкости: неплохие, но вполне «мотылькового» характера эстрадные песни про «миллион алых роз» и про «листья желтые» вдруг заявили о своем праве на Вечность.

Неловкое чувство вызывала в этом контексте и роль, отведенная Паулсу,— он на сей раз никак не был самим собой, а был вынужден играть Композитора, Пишущего Для Вечности. Что он чувствует,— думал я,— когда девочка в белом вечер за вечером с заученным трепетом преподносит ему в апофеозе цветы? Что чувствует он, перешагивая через «миллион алых роз», устлавших сцену? Ведь не юбилейный порыв сердец породил все это обожание, а обдуманный и тщательно выстроенный замысел. Перед нами не спонтанно возникший акт любви к таланту, а поставленный, отрепетированный спектакль, герои которого — «толпа» и ее «кумир». И смысл которого — поклонение, восторг, доходящий до полного фортиссимо и, через посредство постоянно бьющих часов, тоже как бы опрокинутый в вечность.

Все действительно кружится вокруг героя. Я не припомню в телетрансляциях Кокатрикса, чтобы «все кружилось вокруг Матье или Азнавура». Это были концерты демократичные по духу, при всей их возможной пышности. Потому что был контакт. Певцы не возносились над публикой — они делились. Раздумьем. Настроением. Жизнью в музыке. Они были самими собой, и мы испытывали благодарность за этот их час исповеди. Не было непроходимой грани между залом и эстрадой и в лучших наших спектаклях — в том же «Пароходе».

На сей раз грань была. Словно световое марево отделяло нас от сцены. И еще разделяла нас фальшь положения бенефицианта — играть человека, скромно принимающего подношения. Оттого и сама скромность казалась наигранной, ей не верилось. Потому и сам Паулс, всегда безупречно элегантный, на этот раз непривычно суетился, нежданно прорезалось самолюбование. Так мне, повторяю, казалось, и я понимаю всю субъективность этих ощущений. Может быть, многие их не разделят. Боюсь, кто-то обидится за Паулса, и от души надеюсь, не обидится он сам — ведь речь не о нем, а о принципе. О том, что стал хорошим тоном некий пьедестал, на который мы вознесли в общем вполне обиходную вещь - лирическую песню, сиюминутный шлягер. Какое-то возникает шаманство там, где нужны искренность и проникновенность. Готовый муляж чувства ~ вместо чувства живого, тут же возникшего.

Помпезность подачи становилась непосильным испытанием для бенефицианта. Торжественный парад мелодий обнаружил, например, их некое общее качество — определенную несамостоятельность музыкального мышления. Паулс прекрасный музыкант, и сегодня действительно мало таких песен, что могли бы соревноваться с его мелодиями в популярности. Но популярность эта часто объясняется не столько оригинальностью и открытиями, сколько проторенностью дорог, которыми он идет. Прозвучавшее все время будило смутные воспоминания о чьих-то мелодиях, мучительно похожих: то известная польская песня слышится, то будто английская... Не прямое заимствование, разумеется, но расхожесть мелодики. И, думаю, в хоре похвал — заслуженных и своевременных — необходимо отрезвляющее слово. Не обескураживающее, но заставляющее строже присмотреться к своему творчеству. Желание сказать это слово тоже навеяно тем вечером в Центральном концертном зале, ибо живой ковер из цветов, согласитесь, обязывает. Как и вечность, о которой били часы.

Мне очень нравится затея А.Аскольдова — претворить эстрадный концерт в единое музыкальное действо, с лейтмотивами, с внутренней драматургией, с синтезом пластики, света, цвета. Был в концерте тот ритм и тот нерв, от которых мы на эстраде, признаться, стали отвыкать. Был замысел.

Но этот замысел, по-моему, не брал в расчет этику наших отношений с артистом.

Теперь, когда отгремели аплодисменты, нужно этот интересный опыт спокойно осмыслить. Чтобы люди эстрады, пусть даже вооруженные лазерами и целой батареей микрофонов, приходили к нам не блеснуть отрешенно звездным сиянием, а — поделиться. Приходили не кумирами — друзьями. Не к толпе — к единомышленникам.

И мы сами, без помощи режиссуры, принесем им цветы.

В. КИЧИН