(Газета "Советская молодежь" (02.02.1990))

БОЛЬШЕВИКИ

МОРОЗОВ никогда ничего не делал наполовину. Сказывался железный характер, но не только.

Полиция и голубой корпус жандармов утратили покой, сон и аппетит, выясняя, каким образом типографский шрифт мог попасть для нужд революционеров в Иваново-Вознесенск и Орехово-Зуево. Да и попал ли вообще? Ведь все мало-мальски подозрительное проверялось и досматривалось куда тщательнее, чем на границе. И все же типографский шрифт был доставлен строго по назначению и в нужный подпольщикам срок. И сделал это Савва Морозов в своем не подлежащем ничьей проверке чемодане под приветственное отдание чести жандармов.

Морозов внимательно читал газету «Искра», всю партийную литературу сразу же после ее появления. Отлично знал все работы Ленина. И не в целях общего интеллектуального развития.

Морозов был осведомлен о деятельности партии не понаслышке. При желании, пожалуй, мог бы написать даже хронику ее борьбы. Многих партийцев знал лично. Причем далеко не рядовых.

Зимою 1903 года Максим Горький лечился на курорте в Сестрорецке. Интересная подробность — в это же время там отдыхала Анна Григорьевна Достоевская (в девичестве — Сниткина), вдова гениального писателя.

С Горьким в Сестрорецке встретился Леонид Борисович Красин и сообщил ему о ближайшей цели и задаче партии — организации общероссийского политического социал-демократического органа.

— На все это нужны деньги. Так вот, мы решили просить вас: не можете ли вы использовать ваши, кажется, приятельские ^отношения с Саввой Морозовым. Конечно, наивно просить у капиталиста денег на борьбу против него, но «чем черт не шутит, когда бог спит». Что такое этот Савва?

Писатель согласился стать посредником. Морозов ответил неопределенно: «Посмотрим».

И вот в присутствии Горького состоялась эта встреча. Леонид Красин, с великолепными манерами, истинный денди в щегольской, даже с изысками, последней моды одежде, талантливый инженер-электротехник, эрудит, активный член ЦК и главный финансист партии, и Савва Морозов, экономическая мощь страны, настроенная спокойно-изучающе. Отсюда и слово «ерс», которое он с намеренным утрированием вставлял в свою речь.

КРАСИН счел необходимым начать с общего вступления, излагательского и популяризаторского.

Морозов сразу же перебил:

— Это я читал, знаю-с. С этим согласен. Ленин — человек зоркий-с.

И посмотрел на свои часы из никеля. (Предпочитал старые всем золотым.)

Но Красин был не из тех собеседников, которых легко обескуражить.

— В какой сумме нуждаетесь? — без обиняков задал вопрос промышленник.

— Давайте больше.

— Двадцать тысяч в год — довольно-с?

(Приблизительно треть личного директорского годового дохода С. Морозова. — А. М.)

— Двадцать четыре — лучше!

— По две в месяц? Хорошо-с.

— Нельзя ли получить сразу за несколько месяцев?

— Именно?

— За пять примерно?

— Подумаем. Вы с Горького берите больше, а то он извозчика нанимает за двугривенный, а на чай извозчику полтинник дает.

Беседа завершилась полной договоренностью. Хочу заметить, что речь шла не о сегодняшних, источенных инфляцией, рублях. За пять копеек можно было закусить в обжорном ряду, три рубля стоила корова.

Более того, вскоре Красин стал главным инженером-электротехником Морозова в Орехово-Зуеве.

Савва Морозов говорил Горькому о Красине позже:

— Хорош. Прежде всего идеальный работник. Сам любит работу и других умеет заставить. И — умен. Во все стороны умен. Глазок хозяйский есть: сразу видит цену дела... Если найдется человек тридцать таких, как этот, они создадут партию покрепче немецкой.

— Одни? Без рабочих?

— Зачем? Рабочие с ними пойдут.

Леонид Красин о Савве Морозове: «Я готов думать, что это — новый тип, и тип с хорошим будущим».

Примечательно, что Леонида Красина Горький поставит на второе место после Ленина в партии. Такая оценка будет дана в 1926 году. И не она ли ускорит конец самого писателя?

А пока в значительной мере на морозовские деньги в Москве печатается «Борьба», а в Петербурге — «Новая жизнь».

ОДНАЖДЫ черкес Николай доложил Морозову о полуночном посетителе.

Измученный, изможден­ный, смертельно уставший человек сказал:

— Меня зовут Николай Бауман. И меня ищет вся полиция.

Морозов без слов спрятал его в своей биллиардной. Бауман уже несколько дней скрывался от рыщущей полиции, двое суток был вынужден ночевать прямо на улице.

Морозов невозмутимо слушал на первом этаже разглагольствования генерала, производившего дознание, о поисках особо опасного государственного преступника, в то время как наверху отсыпался, приходя в себя, Бауман. А потом, издеваясь над империей тотального сыска, Морозов промчал на своем выезде завернутого в медвежью полость Баумана по центральным улицам и обедал с ним у Тестова.

Полгода тому назад в «Аргументах и фактах» появилось письмо читателя, не­доумевавшего по поводу того, что капиталист Морозов давал деньги большевикам. Итак?

Нет, Дон Кихотом Савва Морозов не был. «Я — не Дон Кихот», — говорил он о себе сам.

В Орехово-Зуеве выстроил больницу и народный дом, где, к негодованию полиции, рабочий не тянулся за штофом, а мог почитать и книгу, и свежую газету. Грамотная была морозовская «фабра», многих отправлял стипендиатами в технические вузы, даже — за границу. Установил оплату молодым, только поступившим, такую же, как старослужащим. «Иначе не будет стимула», — объяснил просто. «Дождетесь! Он еще рабочим восьмичасовой рабочий день введет. Блажит!» — подогревали страсти конкуренты. Этого пока не было. Но оплату по беременности работницам ввел.

МОНАРХИЮ оценивал как перегнившую грушу, которая вот-вот упадет. Пришел к выводу о неизбежности революции, говоря при этом о неизбежности анархии при всякой революции. А победу над анархией могут обеспечить только большевики.

Это почти дословно совпадает с более поздним высказыванием некоммуниста Герберта Уэллса, назвавшего большевиков «становым хребтом России».

Накануне 9 января 1905 года Морозов предупреждал всех, кого только мог, что правительство готовит нечто чудовищное: «Решено устроить бойню».

После 9 января заявил:

«Стоило ему сегодня выйти на балкон и сказать толпе несколько ласковых слов, дать ей два, три обещания — исполнять их необязательно, — и эти люди снова пропели бы ему «Боже, царя храни». И даже могли бы разбить куриную башку этого попа об Александровскую колонну. Это затянуло бы агонию монархии на некоторое время.

Революция обеспечена! Годы пропаганды не дали бы того, что достигнуто в один день. Дело Романовых и монархии — дохлое дело!»

И в том же январе 1905-го Савва Морозов напишет «Требования введения демократических свобод в России»:

«Рабочие увидели, что правительственная власть обещаний своих не выполнила, что положение их не улучшилось. И сделали вывод, что они действительно не улучшат своего экономического положения, пока не добьются политических прав, пока сами не станут политической властью. Попытки приглушить политическое брожение среди рабочего класса на деле его обострили и усилили». Далее следовала фактическая программа государственной политической реформы.

Морозов осознанно бросал вызов наперекор всему. И машина под названием «государство» ответила без промедления.

Против докладной морозовской записки категорически выступили пайщики Никольской мануфактуры, затем московские предприниматели.

Он начал получать подметные письма с угрозой смерти, некто вдребезги разносил ему оконные стекла, когда он приезжал в Орехово-Зуево. Потом, правда, выяснялось, что за каждое разбитое стекло платили по двадцать копеек. Морозова настойчиво уверяли, что это дело рук его «любимых» рабочих. Но это были не они. Охранка действовала вкупе с агентурой, содержащейся другими членами правления и домочадцами.

Очень не хочу в историческом материале говорить о даре провидения, тема эта ныне обмусолена, как леденец. Но мысли Морозова были выстраданными, честными перед своей совестью и своим отечеством, блага которому он страстно желал:

«Я не считаю правительство настолько разумным, чтобы оно поняло выгоду конституции для себя. Если же обстоятельства понудят его дать эту реформу — оно даст ее наверняка в самой уродливой форме, какую только можно выдумать. В этой форме конституция поможет организоваться контрреволюционным группам и раздробить и революционную интеллигенцию и, конечно, рабочих».

«Ленинское течение — волевое и вполне отвечает объективному положению дел... Очень вероятно, что, когда революция придет, Ленина и его группу вздуют, истребят, но — это уже дело второстепенное. Для меня несомненно, что это течение сыграет огромную роль».

«Я вижу Россию как огромное скопление потенциальной энергии, которой пора превратиться в кинетическую. Пора. Мы — талантливы».

«Вижу дурацкие сны. Недавно видел, что меня схватили на улице какие-то люди и бросили в подвал, а там — тысячи крыс, крысиный парламент какой-то. Сидят крысы на кадках, ящиках, на полках и человечески разговаривают. Но так, знаешь, что каждое отдельное слово растягивается минут на пять, и эта медленность — невыносима, мучительна. Как будто все крысы знают страшную тайну и должны сказать ее, но — не могут, боятся. Отчаянно глупый сон, а проснулся я в дикой тревоге, весь в поту».

Этот сон Морозов пересказал Горькому, а тот его записал. Очевидно, нисколько глупым не показался он писателю. Слишком уж похож на действительность. И вопрос — какого десятилетия?

В феврале 1905 года в Орехово-Зуеве забастовали 22 тысячи рабочих.

Андрей МАЙДАНОВ.

(Окончание следует.)