(Газета "Советская молодежь" (20.03.1990))

Запад всегда был неодолимо привлекателен для Востока. Речь, понятно, идет не о японцах — они-то как раз никем, кроме себя, не интересовались. В данном случае Восток — это Россия. Кстати, само по себе это определение — источник обид: русские то так не считали. Зато в американских библиотеках книги Гоголя и Достоевского проходят по тому же департаменту, что сочинения Рабиндраната Тагора и Ясунари Кавабаты.

Отвлекаясь от основной темы (которая, впрочем, еще и не намечена), упомянем о забавном случае. Когда западные газеты всполошились по поводу статьи в ленинградском журнале «Нева», содержащей прямую критику высшего партруководства и лично Горбачева, статьи С. Андреева, наш знакомый американец, весьма интересующийся происходящим в Союзе, с недоумением спрашивал нас: как вышло, что партию самым суровым образом и слева и справа критикует один и тот же человек? Мы не сразу разобрались, что он принял за одно лицо сталинистку Н. Андрееву и перестройщика С. Андреева, тем более по-английски они оба бесполы — Andreyev. Что-то есть унизительное для великой страны в том, что спектр ее гражданского самосознания расположился между однофамильцами; что-то неопровержимо восточное — это как в Китае и Индии, где Ваны и Сингхи исчисляются сотнями миллионов. Примерно так следовало, видимо, истолковывать подозрительный взгляд нашего знакомого: мол, ты тоже не Андреев ли?

Мы не Андреевы, и Россия все же не Восток, что бы ни думали на Западе. Но по отношению к этому самому Западу русский человек всегда испытывал вполне определенный комплекс. Разумеется, неполноценности — даже если объявлял Запад исчадием ада. Ведь чем явственней запах серы, чем заметнее копыта, чем больше вложено дьявольского труда, тем слаще ужас, тем привлекательнее соблазн. Подобно монаху, мучимому искушением, советский человек отбивался от искушений Запада, во всенародном масштабе накладывая на себя (сам или руками своих вождей) вериги поста, послушания, лишений, самоистязаний. Надо сказать, ничего не помогало. Как ни размашисто тратили свой талант Кукрыниксы на изображение толстого буржуя, подводящего фитиль к земному шару, стоило его близнецу открыть американскую выставку в Москве с раздачей значков и кока-колы — и шок от этого события не только пошатнул основы, но и аукнулся жаргоном сыновей и роком внуков.

Советский человек, даже если ненавидит Запад, не сомневается, что Запад знает что как. Сейчас занятно читать современных почвенников, которые, с одной стороны, уверены в разрушительной и дальнобойной силе Запада, а с другой — безмерно уважают его (вероятно, как раз за силу) и козыряют его авторитетом и опытом в борьбе за чистоту Байкала и родного языка. Скажем, Станислав Куняев вроде бы уверен, что все беды от заграничных капиталистов, против которых любые средства хороши:

...где прошли мои юные годы,
измочалены вдрызг берега.
Стали мутными светлые воды, 
стала грязной родная река.
От объятий швейцарского
                     банка,
что простерлись до наших
                     широт,
упаси нас ЦК и Лубянка, 
а иначе никто не спасет.

Но когда надо привести подходящий пример бережливости в сборе урожая или осмотрительности в охране природы, в ход идут западные, в особенности американские, образцы. И даже под пером идеолога почвенников Кожинова Штаты предстают настолько замечательной страной, что они (Штаты) сами не узнали бы себя в портрете, нарисованном Кожиновым в духе самой отчаянной лакировки действительности. Наверняка множество американских актеров, режиссеров, писателей охотно поменяли бы свою страну на ту, в которой о них — согласно Кожинову — так трогательно заботятся.

Если уж так увлекаются консерваторы, то либералы просто соревнуются в любви к Америке, проявляя необязательную ретивость. В советской прессе была напечатана статья С. Зайченко — о личном потреблении в Советском Союзе и Соединенных Штатах. Цифры впечатляют сами по себе, но автору этого недостаточно. Скажем, средний американец ест 120 килограммов мяса в год, а советский человек — 62. Уже мрачно. Но автор как бы спохватывается: все еще хуже, чем кажется, не учитывается качество, и жир не считается, и куры взвешиваются уже потрошенные. Короче, не в два раза больше американец ест, а в три. И так во всем: калорий ежедневно — поровну, но тут же сноска — в СССР за счет картошки и хлеба.

Американцы больше и лучше работают, американцы вежливее, американцы здоровее, американцы больше читают. Совершенно несущественно, что в этих бесконечных причитаниях советской прессы истинно, а что ложно. Важны тон и захлеб.

Понятно, что к самой Америке это имеет мало отношения. Все это козыри в своей, внутренней игре. Кожинов Штаты, мягко говоря, не приветствует, но ему для убедительности нужна объективность. Либеральные же органы любовь к Америке сделали частью своей широко демократической программы, и «Московские новости», например, уже опровергают тезис, который еще не так давно и сам-то считался неортодоксальным, — о сходстве американцев и русских: «Различий, увы, масса». Тут следует обратить внимание не на сами различия, а на восклицание «увы», после чего следует ставший практически стандартным набор: о деловитости, пунктуальности, обязательности, ответственности американцев. Короче, обо всем том, в чем мы, живущие здесь по двенадцать лет, склонны сомневаться. Увы!

Все это формирует новый стереотип. Если за долгие годы был создан привьгчный «образ врага», то нынешняя проамериканская истерия, которая неизбежно вызовет и уже вызывает протест и противоположные эмоции, объективно работает на создание вовсе не «образа друга». Возникает скорее «образ богатого соседа», что не предполагает, конечно, ни искренности, ни теплоты, ни любви.

Но пока еще для изрядной части советского населения мы — авторитет. Уточним местоимение. Мы никак не собираемся выступать полномочными представителями Америки и хотим перейти к более узкой проблеме — взаимоотношениям метрополии и эмиграции.

Так что «мы» — это эмигранты. И «мы» — авторитет постольку, поскольку являемся частью Америки. Более того, той частью, которой можно задать вопрос на родном языке и на нем же получить ответ. Ваши взгляды и суждения ближе и понятнее. Про нас еще можно писать глупости вроде той, что высказал в « Литературке» журналист Почивалов: «Милосердие государства велико, но не беспредельно», но такое, кажется, воспринимается глупостью уже не только по эту сторону океана. Мы тоже перестаем, хоть и с большими трудностями, быть «врагами» и тоже не переходим окончательно в разряд «друзей», но если мы и «богатые соседи», то все же из тех, у которых можно занять щепотку соли или даже трешку. С нами можно, с одной стороны, не так церемониться, как с иностранцами, а с другой — наши успехи уязвляют куда больше, как это всегда происходит в отношениях с близкими людьми. Короче, мы хоть и чужие, но свои.

Именно поэтому как раз с нами связаны самые курьезные и дикие случаи взаимонепонимания.

Как-то мы попали в компанию, где находился московский гость — писатель. Гуляя с коктейлями, мы отошли к окну, и он стал расспрашивать нас о способах проникновения на американский издательский рынок. Мы честно признались, что ничего такого не знаем. Рыбный — пожалуйста, с подробными инструкциями, а вот издательский... Гость потерял к нам интерес, но добавил, что вообще-то сам сделал первые шаги и добился определенных успехов: на один из его романов напечатала рецензию эмигрантская газета. Мы мужественно смолчали, поборов искушение сказать, что так можно претендовать на главные роли в Голливуде, заручившись рекомендацией Одесской киностудии.

Мы, проработавшие двенадцать лет в пяти эмигрантских печатных органах, не можем быть заподозрены в высокомерном к ним отношении. Дело не в этом, как и не в том, что на Одесской киностудии могут работать и наверняка работают достойные и талантливые люди. Дело вообще не в масштабах, а в принципиальной несоприкасаемости двух этих сфер — с такими же шансами на успех можно предъявить в Голливуде рекомендацию Академии наук или министерства обороны.

Все англоязычные публикации наших здешних литераторов никак не определяются их русскоязычными достижениями и не имеют к ним отношения. Московский гость мог этого не знать, но его заблуждение характерно.

Хорошо еще, если такие и подобные искаженные представления возникают от собственного незнания. Хуже — когда сознательно насаждаются нами же.

Советские газеты наперебой печатают интервью с зарубежными гостями, которые мы читаем с изумлением, узнавая, что третьесортный писатель — «ведущий прозаик Америки», а ресторанный певец с Брайтон-бич — «звезда эстрады». И советские газеты им послушно внимают: они — оттуда, они знают.

Логика простая: если в московских такси гремят песни Вилли Токарева, значит, он в Америке собирает стадионы. Как Алла Пугачева — Лужники.

Здесь снова встает проблема несоприкасаемости сфер, полного непонимания сложной и разветвленной структуры западной культурной жизни. Нам как-то позвонил знакомый по давним годам советский драматург, сейчас его пьесы идут, как он сказал, в 150 театрах. Приехал он на постановку своей пьесы в Канзас-сити, а в Нью-Йорке его опекает заместитель председателя общества имени Джея Робертса. Сообщив это, драматург сделал паузу для аплодисментов. Будь мы еще хуже, чем есть, нам как раз хватило бы времени сказать, что примерно так же можно гордиться постановкой в Тамбове, на которую обещал прийти директор автобазы.

Что делать, если престижа театру не прибавляют изобилие видеомагнитофонов и бесперебойное снабжение мясом. Но это верно лишь с точки зрения некой абстрактной справедливости, а на самом деле прибавляют — и еще как.

Мы промолчали, потому что не захотели быть хуже, чем уже есть, а паузы не хватило бы на попытку объяснить, что обществ имени Джея Робертса в Америке десять тысяч, а может, десять миллионов, что Канзас-сити хоть и Америка, но не Бродвей, что здесь нет даже, как где-нибудь во Франции, министерства культуры с установленной табелью о рангах, что устанавливаются эти ранги сами собой, как цены на рынке. А на самом деле все еще сложнее — и чтобы понять, никаких пауз, если тут не живешь, не хватит.

Не помогает даже опыт. Объяснение в том, что опыт этот другого свойства. В свое время советское военное командование, модернизируя армию танковыми соединениями, пересаживало в танки кавалеристов, исходя из простого, хоть и дикого, соображения: всадники привыкли передвигаться на чем-то, так что освоятся лучше других. Советская и американская системы культуры также схожи лишь в том, что и там и тут люди пишут, пляшут, поют и рисуют. Но происходит это по-разному, начиная от системы начального обучения и кончая образом жизни суперзвезд.

На общее различие структур, порождающее непонимание, накладываются всякие частности. В первую очередь — то, что можно назвать поправкой на эмиграцию.

Алла Пугачева, и в самом деле собирающая в Союзе Лужники, выступала и в самом деле в переполненном Карнеги-холл и, может быть, ничуть этому не удивилась. Но второго концерта запланировано не было, да и не могло быть, потому что в зале собрались бы только чернокожие капельдинеры.

Все это — наша работа. То есть — действие поправки на эмиграцию. Все, кто в Нью-Йорке и окрестностях хотел послушать Пугачеву, поместились в Карнеги-холл. «Все» — это полдюжины зубрил с кафедры славистики и мы, эмигранты «третьей волны». Но факт есть факт, и Пугачева имеет полное право до конца жизни говорить о несомненном успехе в Нью-Йорке — если, разумеется, не захочет его повторить.

Поправка на эмиграцию — крайне удобная и выигрышная вещь, если уметь ею правильно пользоваться. Она позволяет упомянутому уже журналисту Почивалову честно писать о том, что он выступал в Америке «по русскоязычному телеканалу» и передачу вел «известный в США публицист». Все тут правда — с поправкой на эмиграцию. Именно в ее среде известен публицист, а «русскоязычный канал» смотрят не президент с синхронным переводчиком, как хотелось бы подумать, а несколько сотен пенсионеров с пониженным знанием английского, да еще семьи работников советской миссии в ООН.

Чтобы не быть заподозренными в злопыхательстве, немедленно сообщаем, что мы и сами с удовольствием выступали по этому каналу. А еще пригласят — еще пойдем. Пусть Бродский отказывается.

И телеканал нужен, и выступления гостей по нему, и сообщения в советской прессе об этом — все это замечательно. Смущает лишь смещение критериев, нарушение масштаба: когда, например, в советской прессе сегодня беседа с певцом из ресторана, а завтра — с большим писателем. То есть это нормально. Ненормально, что вопросы — одни и те же, от обоих требуют одинаковых рассуждений и философем — во всяком случае, по опубликованным интервью профессию не определить. Да и заголовки уравнивают. Неизменно: «Живу русской словесностью», «Снятся березы», «В Америке нет кулебяк».

И снова понятно, что это все свои местные игры — удар, допустим, по «Нашему современнику» или каким-нибудь сложным образом кукиш Бондареву. Но и у приезжающих в Москву свои планы и намерения. Иначе и быть не должно, потому что если писатель не хочет напечататься в стране языка, на котором пишет, а певец — выступить перед большой аудиторией, то это по ведомству психиатрии. Мы о таких случах не слыхали — разве что имеется в виду какой-то более тонкий и дальный расчет.

Так что трудно иметь что-либо против поправки на эмиграцию. Хотя и возникает в глубинах души успешно подавляемый хлестаковский комплекс. Например, когда в разговоре с тобой советский литератор международной известности убивается по поводу твоей рецензии в эмигрантской газете. Если назвать ему тираж этой газеты — он просто не поверит, он не слыхал про такие тиражи. Когда его книга выходит в ста тысячах экземпляров, он хочет покончить с собой от позора.

Поправка на эмиграцию творит чудеса и действует в обе стороны. Как американские музыканты уезжали в Европу, чтобы сделать там имя, а потом уже в славе возвращались разрабатывать американский рынок, так в эпоху гласности пошли встречные потоки из России в Америку и обратно. Движение, заметим, — взаимовыгодное. Повышаются акции и певца, давшего интервью (советской) газете, и журналиста, выступившего по (американскому) телевидению.

Здесь мы снова возвращаемся к давнему российскому комплексу в отношении Запада. А мы, эмигранты, — это тоже Запад, ничего не поделаешь, уж какие есть, а здешние. То есть если смотреть из Москвы — мы оттуда. И мы знаем (даже если сами не ведаем об этом), что как. Так что, поется в эмигрантских частушках, «чтоб в России стать мессией, надо ехать на Гудзон».

Это правда, но такая же правда и то, что поездка на Москва-реку так же придает силы и уверенности. И то и другое — часть бесчисленных следствий евангельской истины: «Несть пророка в отечестве своем». Это утверждение было и будет справедливо всегда, и всегда за признанием отправлялись и будут отправляться в заморские края, в тридевятое царство, — чтобы оценили по возвращении.

Наверное, не стоит сетовать на сдвиг критериев и искажение масштаба. Мы — в данном случае речь идет о всех нас: и метрополии и эмиграции — только вступаем в сферу взаимоотношений, и смешение понятий, представлений, оценок тут неизбежно. Чтобы установилась хоть какая-то, хоть в отдаленном приближении справедливость, необходимо, чтобы жизнь стала историей. Вот через сто лет все и прочтем в истории российской эмиграции.

Петр ВАИЛЬ, Александр ГЕНИС.
Нью-Йорк.