(Газета «Советская молодежь» (05.05.1990)) 

— Юрис, мне кажется, кинодокументалисту, да еще вашего класса, сегодня грех роптать: последние годы в Латвии чуть ли не целиком сложились из невиданных, более чем серьезных и не менее зрелищных событий. А вас именно в эту пору носит по стране и по миру. Как вам представляется: отрываясь от дома, вы не отрываетесь от Латвии и ее судьбы?

— Внутренне — нет, не отрываюсь, даже напротив. Хотя я вовсе не ставил себе теоретической задачи: отойти подальше, чтобы лучше разглядеть картину. Все, как чаще всего и бывает в жизни, произошло само собой, когда случайное как бы само по себе становится закономерным, интуитивное идет к осознанному.

Это началось в странную пору — между застоем и перестройкой. Шло лето 87-го года. Стоял трезвон о гласности, но сама гласность еще не наступала. Западные коллеги ринулись собирать первые сливки с перемен в России. Мы, тертые советской жизнью, не обольщались: не было еще веры в то, что страна сдвинулась, да и внутренний ограничитель в один день не снимешь.

Английская независимая телекомпания Central ITV договорилась с композитором Алексеем Рыбниковым, что будет снимать фильм, используя, музыку его новой рок-оперы «Литургия оглашенных». Сценаристом пригласили Льва Гущина, режиссер — английский.

Обо мне тогда и речи не было. Именно в те дни в Москве пошел фильм «Легко ли быть молодым?», стояла огромная очередь. На второй день его проката мне позвонили и предложили делать фильм с Рыбниковым и Гущиным.

За фильм я взялся, но будучи вовсе не новичком в документальном кино, не представлял себе, сколько времени и сил придется ему отдать. Для пятичасового сериала я отснял 87 часов, отметил на этом фильме три дня рождения, год (!), чего со мной никогда не бывало, его монтировал.

Конечно, хотелось не просто отснять новые советские диковины, но попытаться понять: что же с нами стало происходить? Сразу же стало ясно, что к началу съемок сценарий устарел. Я махнул рукой на него, стал «прислушиваться» к материалу. Сняли 90-минутный концерт в Переславле-Залесском: Рыбников со своей музыкальной «бандой» пытается растормошить провинциальную Русь.

Но истинный импульс, после которого стало ясно, что фильм пошел, — это 23 августа 87-го года в Риге. Потом были Чернобыль, первая забастовка в Ярославле, «экологическая» демонстрация в Киришах, Узбекистан, были Нагорный Карабах, Сумгаит, Армения, ее раздавленный Ленинакан, Грузия — 25 раз за время съемок я летал в Закавказье, снова и снова была Рига, были Вильнюс и Таллинн, были бунт «афганцев» на Дворцовой площади Ленинграда, Демократический союз, «Память», были Сахаров и Ельцин.

На Западе фильм называется «Hello, do you hear us?», у нас — «Мы». Теперь я понимаю, что у него мог бы быть такой подзаголовок: «Два года на подступах к развалу империи».

Эти годы и третий, проведенный за монтажным столом, породили нелепую для кинодокументалиста угрозу: уходила прелесть текучести момента. Материал, как жизнь в эти годы, шел лавиной, события соединялись в цепь событий. Конца этому было не видать. Между тем горячие уникальные сюжеты старели, я не мог выдать их с пылу с жару — хотя, если б я пошел на это, то за любой из них получил бы, может быть, вдвое больше, чем за фильм. С болью глядя, как уходит острота, я не пожертвовал ни одним кадром — на это пришлось пойти для того, чтобы не устраивать конкуренции с самим собой, погружаясь в отснятое, осмысляя его. После того, как я снова и снова обегал страну, мне предстояло «взлететь» над монтажным столом. Удалось ли — судить, конечно, не мне. Я могу только сказать об осознанных и интуитивно ощущаемых задачах для себя во время съемок, монтажа и полутора лет, проведенных в Англии.

Вы помните, как и что государственная система информации сообщала о Нагорном Карабахе, о Сумгаите, о Прибалтике, Ельцине, — я слышал его за день до XIX партийной конференции и наследующий день после нее, — я не видел более отчаявшегося человека, отчаявшегося именно от того, что не одолеть дымовую завесу недостоверной информации. К тому же тогда еще почти не было независимых изданий. Так что у меня возникла потребность всему этому что-то противопоставить, пусть с опозданием. Кстати, при всех разговорах о гласности в конце 87-го на съемочную группу написали сразу три КГБ, материал арестовали, он непроявленным прорвался на Запад...

В поисках управы на прорву событий я пришел к двум линиям героев. Одна — люди, воюющие за правое пело с открытым забралом. Но именно такими хотят выглядеть совсем иные. Необходимо было с кого-то снять маски, сделать это очень трудно: у них вовсе нет желания раскрываться в кино. Помню, как через полчаса с начала выступления Разумовского в Нагорном Карабахе ощутил жуткое чувство безумия от пустоты. Два часа он все обещал сказать что-то существенное, два часа чистейшей околесицы.

А теперь о главном, о том, что вело меня в фильме скорее интуитивно, чем осознанно, все мы умные «после войны». И только теперь, говоря об этом главном, я попытаюсь ответить на ваш вопрос. Где бы я ни был, что бы ни снимал, я видел, какие знаки жизнь подает Прибалтике и Латвии. И только спектр этих знаков, возникающих в разных точках страны, давал возможность по-настоящему ощутить и понять масштаб событий в моем доме. Особенно остро почувствовал это после Чернобыля, Армении и встречи с Андреем Дмитриевичем Сахаровым.

Говоря о знаках, я не придаю им никакого тайного, мистического смысла. Напротив, это знаки возможных и страшных реалий. Разве не могло случиться, что кто-то «поджег бы рейхстаг» у нас в Риге, где-то в начале 88-го года столкнув лбами и жизнями русских и латышских пацанов?

— А 18 ноября 87-го года в Риге вы помните? Все улицы центра, ведущие к памятнику Свободы, все аллеи парков в милицейском оцеплении...

— Да, я тоже помню тот день. И он ведь мог кончиться по-другому. Так мы и живем в стране, где у каждого — свой гвоздь в душе: у киевлянина — Чернобыль, у армянина — Нагорный Карабах и Сумгаит, у белоруса — Куропаты. Потому я и хочу, чтобы мой «взлет» над монтажным столом, если он состоялся, помог латышу лучше понять Армению, армянину — Латвию. Но и каждому из них — свою землю, свой народ и себя самого.

Независимо от того, останутся ли Прибалтика или Латвия в Союзе или нет, даже если завтра стихия оторвет нас от материка и мы окажемся островом, подобно Англии, все равно никуда не деться от закона сообщающихся сосудов — мы связаны им в этой стране, в этом мире, на этой грешной земле. Надо сохранить (или обрести?) ценности, без которых не прожить ни порознь, ни вместе.

— Сломав ограду из колючей проволоки, которой кто-то огородил твою жизнь и твою свободу, нельзя ограждать себя колючей проволокой домашнего производства. Нельзя обрести ценности, которые кто-то у тебя отнял, не обретя вместе с ними, в них — ценности общечеловеческие.

— Да, прежде всего, мне кажется, об этом стоит думать, но об этом очень трудно говорить: столь истерты слова, что хочется не говорить, а молчать.

— У вас-то есть третий путь: говорить языком своего искусства...

— Да, я и пытаюсь это делать, как могу. Завтра снова уезжаю в Закавказье, потом в Вильнюс, потом в Ленинград, потом с Ельциным в Свердловск, потом в Англию.

— Каждый раз, когда вы возвращаетесь из очередного кипящего котла домой, где живется тоже нескучно, чувствуете ли, что вернулись со взглядом более тонким, объемным, словом, обогащенным — причем прежде всего на то, что происходит в нашем с вами доме?

— Я не возвращаюсь непризнанным пророком. Я возвращаюсь более знающим, но в то же время с миллионом вопросов — к своему народу, к его истории, к самому себе.

— Судя по тому, что с нами происходит, автор фильма «Легко ли быть молодым?» думает о том, «Легко ли быть взрослым?»...

— Скорее о том, «Легко ли быть человеком?». Трудно, очень трудно. Появись сегодня Иисус Христос в Карабахе, Прибалтике или западном мире — нигде ему сегодня не дожить до 33-хлет, пригвоздили бы раньше. Значит, утрачен какой-то основной принцип, очень глубока порча. Как не дать пропасть душе? — вот он, неизбывный вопрос.

— Тут не спросишь о программе. Но есть ли у вас какие-то свои ориентиры? Мы стали говорить правду о вчерашнем дне, но день сегодняшний так и не слышит «не убий» — он в крови от «выяснения» межнациональных отношений, от наведения «порядка» армией, от роста преступности. Это день с талонами на мыло, со смерчем инфляции — он приводит человека в новый тупик.

— Я не знаю, что будет, только не верю, что социалистическую систему можно реанимировать. Выпьем ли мы до дна чашу бедствий — пройдем через гражданскую войну, новую кровь или... Меня мотает по стране и миру в поисках истины. И этот поиск для меня, как человека и христианина, «замешан» на истине Христа, на истине Иосифа. Для меня пусть смутная перспектива, но не утопия -- появление человека с громадной амплитудой, способностью и вознестись — и вымыть ближнему ноги, возвыситься и унизиться, сотворить чудо и самое обыденное. Я не жду от политика, что он пойдет кому-то мыть ноги, — разве что для рекламы. И вообще сегодня нашу жизнь определит уже не то, за каким вожаком мы пойдем — за Горбачевым, Ельциным, Васильевым из «Памяти» или Ивансом. Главное, в конце концов, — не за кем я иду, а с чем, каков я. Если правду Христа, способность унизиться и возвыситься мы начнем искать в политиках, значит, в нас самих появилась такая потребность.

Тоталитарный пресс загнал вглубь, придавил огромный потенциал духовной энергии. Я верю, что прорыв произойдет. Быть может, у нас скорее, чем на Западе. В конце концов, у западного человека те же проблемы, только путь к ним иной. И сейчас он сидит в мягком кресле, а наш — на табуретке-треножке. Чем неудобнее сидеть, тем скорее захочется встать.

— Между прочим, — известная мысль поры диссидентских исканий. И «самиздат» и «тамиздат», и наши подпольные публицисты, мыслители, и западные не раз писали о том, что мы судьбой как бы «обречены» на духовность.

— Только не стоит кичиться этой обреченностью...

— Генрих Белль тоже прожил не бездуховную жизнь.

— Вот именно. Но все же Белль — личность незаурядная. А бездну людей среднее благополучие приводит к усредненному сознанию, усредненным интересам. Особенно, если кому-то выгодно их формировать. Сейчас часто слышишь, читаешь и у нас, и в эмигрантской прессе: довоенная Латвия не уступала Дании, Финляндии. Швейцарии. Эти сравнения правомерны, хотя сегодня болезненны.

Я недавно был в Швейцарии, я не хотел бы для Латвии этой перспективы. Конечно, я желаю ей благополучия, а не карточной системы, хочу видеть ее правовым государством со свободой слова и соревновательностью партий. Сам я, правда, ни к какой партии не принадлежу. Кажется, Камю говорил: «Я за ту партию, которая скажет, что она не права». (Я вхожу в Народный фронт). Так вот, я желаю своей родине благоденствия, соотечественнику сытости, но не сытости духовной и душевной. А я то и дело встречался с обществом, не ведающим боли. Даже в искусство пошли люди не с болью, а с неудовлетворенными рефлексиями, духовные странники — графоманы. Я лучше Достоевского не скажу о том, что есть мир, искусство без боли, когда душа не сотрясается. Нет, тогда уж лучше, пусть нас каждые пятьдесят лет на пять лет оккупируют. Сегодняшний день дает надежду: нет, чувства боли не утратим.

Сравнение с Финляндией тоже, по-моему, тяжко дается. Вспомним, с какой отчаянностью финны в 39-м году защищали свою независимость. Латыши, литовцы, эстонцы пошли по другому пути. Значит, было что-то в психологии этих народов, что толкнуло их уступить, подчиниться, но — сохранить себя, выжить.

— Юрис, я однажды слышал нечто подобное на «микромитинге» возле пикета у штаба ПрибВО. Только человек говорил по-русски, предъявляя прибалтам счет за смирение. Ему я сказал: вы не вправе судить другой народ, да еще живя на его земле, это право и дело только самих прибалтов. Ужасно обидно, больно, что приходится это объяснять, — где уж тут надеяться на способность возвыситься и унизиться. К счастью, мы знаем людей, способных на это. Не беда, что их мало. Важно, что мы не в романах о них читаем, а видим рядом с собой. Или совсем недавно видели. Вспомним, с каким достоинством жил Андрей Дмитриевич Сахаров. Он сохранил его, ни пяди в душе не уступив, в годы горьковской ссылки. Он сохранил его, возвращенный в Москву, ставший депутатом.

— Я снимал Андрея Дмитриевича, но не хотел бы пересказывать фильм. Припомню только, что я позволил себе спросить у него, есть ли связь между Сахаровым — отцом водородной бомбы и Сахаровым — классиком правозащитного движения. Андрей Дмитриевич отвечал, что связь безусловна. Я хочу сказать еще об одном своем киногерое. Его не знают, но дело не в том, чтобы прославить его, а в том, что этот человек прошел через разные времена, совесть свою на свободу вынес чистой, в текучести дня он помнит о вечном. Это православный священник Борис Старк. Он — сын Григория Старка, адмирала, командовавшего тем самым крейсером «Аврора», только, конечно, не в октябре 17-го года. Потом тот был в белой армии, эмигрировал, вырастил во Франции сына, после смерти отца Борис со своими сыновьями оказался в России. Хлебнул горя, но выжил, его жизнь, как и множество жизней — спасла одна смерть. Мы с Борисом Старком долго ходили по монастырскому двору, говорили. Другими словами, но по сути о том же: какие они — мы?

Интервью вел Залман КАЦ.
(«Форум культуры».)