("Литературная газета" №28, 11.07.1984)

Оказывается, он оливкового цвета! Не без трепета я погладил его железный бок, как будто это было живое существо. Солнечный зайчик метнулся в стекле лобовой фары. Трамвай словно подмигнул пришельцу.

Рядом с фарой висела кочерга для перевода стрелок. Двери и оконные рамы глянцево посверкивали бледно-красной обшивкой. Впереди, под козырьком крыши, бежали белые буквы: «Специальный. Номер 221. Желание».

Да, это был он! Прославленный Теннесси Уильямсом, знакомый театралам всего мира, отныне бессмертный — трамвай «Желание».

Казалось, вот сейчас пойдут в стороны красные двери и на подножку вспорхнет Бланш Дюбуа.

Попади героиня Уильямса в Новый Орлеан сегодня, она, конечно, не узнала бы города. Трамвайную линию, что ведет в нищую негритянскую слободу, издевательски окрещенную «Желанием», упразднили в 1948-м. Ровно через год после премьеры драмы Уильямса.

Сегодня трамвай «Желание», умытый и праздничный, стоит на вечном приколе за оградой бывшего монетного двора. Это знаменитый район — Французский квартал. По иронии судьбы именно здесь поселил своих героев Теннесси Уильямс.

Среди узких улочек, под ажурными, чугунного литья балконами перекрестились судьбы бедняка Стэнли Ковальского и мятущейся, светлой души — Бланш Дюбуа.

Впрочем, сегодня Ковальскому здесь бы не жить. Сегодня Французский квартал не для бедняков. Его превратили в обитель артистической богемы, в скопище художественных галерей и «блошиных» рынков, модных салонов и ресторанчиков.

Монмартр на Миссисипи

Этакий Монмартр на берегу Миссисипи. Душа самого неамериканского из всех городов Америки, еще не задавленная небоскребами, не растерзанная автомобильной цивилизацией. Но купленная на корню индустрией туризма.

Только заботами американских друзей я раздобыл во Французском квартале гостиничную комнатушку.

Сюда толкала журналистская задумка. Я пробрался в эти места за две с лишним тысячи миль от Нью-Йорка, петляя по автодорогам вокруг закрытых для советских журналистов зон, чтобы, помимо прочего, отыскать ответ на давно занимавший меня вопрос: «Как ты поживаешь, мистер Джаз?» Традиционный, исконно американский, изначальный...

Музыковеды без конца будут спорить, кто изобрел джаз. Бесспорно одно — его создал город Новый Орлеан.

Именно тут, в многонациональном котле этого «Парижа на Миссисипи», сварилась, поднялась ввысь вместе с испарениями Луизианских болот, растеклась по стране, а потом и дальше ритмичная, сплетенная не из нот — из радости и страданий людских - музыка, которую называют джазом.

«Я считаю джаз американкой народной музыкой, не единственной, но чрезвычайно могучей, какой в крови и чувствах американского народа больше. чем любой другой...»

Этими словами Джорджа Гершвина, выписанными во всю стену, встречает посетителя единственный в Соединенных Штатах новоорлеанский Музей джаза, представляющий собой отдел музея штата Луизиана.

— Определений джаза, как вы знаете, почти столько, сколько нас, специалистов. Я старался выбрать такое, которое бы никого не оскорбило. Не было бы категоричным...

У Дональда Маркиса такая же «некатегоричная», вдумчивая манера выражать свои мысли. Он не изрекает, тем более не поучает, а словно советуется. За стеклами очков в старомодной оправе глаза лучатся нескрываемым изумлением. Куратор музея и главный редактор местного джазового журнала «Второй ряд» явно озадачен: русский корреспондент — в Новом Орлеане; изучает состояние джаза на месте!

— А тема у вас острая, — ученый вдруг переключается на какой-то элегический тон. — Болезненно острая. Джорджу Гершвину казалось, что джаза.. в... нас, американцах, хоть отбавляй. А если взять анализ крови на джаз сегодня? Боюсь, откроется бедственная картина...

Чуть ли не наступая ему на пятки, рвусь в музей, на создание которого он отдал пять лет жизни, в храм джаза...

М узыкальный склеп

В храме пусто и мертво. Кроме нас, ни души. Сама выставка тоже, надо сказать, несколько разочаровывает.

Нет, кое-какие любопытные экспонаты, конечно, есть. Прекрасны ранние гравюры сценок на исторической новоорлеанской площади Конго-сквэр, этой колыбели джаза.

Подробно, с картами и дагерротипами тех времен рассказано о Сторивилле, квартале «красных фонарей», учрежденном на рубеже веков по замыслу новоорлеанского городского старейшины Сиднея Стори. В здешних салунах и барах впервые зазвучал синкопированный фортепьянный рэгтайм Джелли Ролл Мортона.

У одной из витрин мой спутник задерживается надолго. Для ученого все, что здесь, — дело его жизни. С выцветшего, бурого портрета смотрит напряженное, неулыбчивое лицо молодого креола. Свой инструмент, трубу, парень держит, как ребенка. Это Чарльз «Бадди» Боулден, — человек-легенда, которого считают отцом черного джаза. Считает, в частности, и сам Дональд Маркие. Он подарил мне свою книгу «В поисках Бадди Боулдена, пионера джаза».

«Бадди» Боулден упал без сознания, шагая с оркестром на параде. «Люди говорят, — пишет Маркие в своей книге, — он дул в трубу изо всех сил своей души...»

Даже наука не в силах отделить в истории джаза народный сказ от факта, романтическую легенду от были. Пот и слезы рабочих кварталов поили корни этой музыки. Не этим ли она пленяет людей на всех меридианах и параллелях?

— Чем вы особенно гордитесь? — спрашиваю я.

Спутник подводит меня к витрине, посвященной великому сыну Нового Орлеана Луи Армстронгу. Под портретом трубача покоится на красном кубе мятый, со следами пайки французский рожок. Его история есть во всех биографиях Армстронга.

Под новый, 1913 год тринадцатилетний Луи распевал на улицах с приятелями рождественские псалмы. У него тогда — хотите верьте, хотите нет — был неплохой тенор. В небе рвались, осыпая город разноцветными искрами, петарды. Тут будущий джазовый гений сделал глупость, а точнее, может быть, первый шаг к славе. В разгар фейерверка он палил от радости в воздух из найденного накануне в сундуке пистолета. Армстронга быстренько судили и определили в дом для черных беспризорников. А там был самодеятельный оркестр, зоркий учитель мистер Дэвис и вот этот мятый, сто раз паяный рожок...

В салонах колесных пароходов, где позднее играл Луи Армстронг, джаз хлынул вверх по Миссисипи. Его было уже не остановить. А хотели. Вместе с Маркисом перечитываем пожелтевшие листки грозных запретов и анафем В 1901 году Американская федерация музыкантов призывала: «Надо приложить все силы, чтобы подавить и осудить исполнение и публикацию такой музыкальной дряни, как рэгтайм». Тремя годами раньше «Музыкальный курьер» испуганно голосил: «Идет волна вульгарной грязи и скабрезной музыки, накрывающая страну».

Окажись авторы этих проклятий сегодня с нами в музее, они наверняка остались бы довольны отношением новоорлеанцев к предмету их ненависти. За полтора часа — горстка посетителей. В залах гулко отдаются наши шаги. Мертвая тишина.

Дональд Маркие будто читает мысли.

— Да, — говорит он, — действительно странно. Какой музей джаза без звуков, без самой музыки? Получается склеп, а не музей... Но что поделаешь, — сетует ученый. — От государства денег на улучшение экспозиции не дождешься. Финансовые дела из рук вон. Приходится полагаться на частные пожертвования, да и то мелкие. Вот есть компания, выпускающая сигареты «Кул», которая организует джазовые фестивали. Так ее традиционный новоорлеанский джаз не интересует. Ей подавай только рекламу своего ментолового курева.

Коллекцию музея собрала горстка энтузиастов — члены здешнего джазового клуба, созданного в 1948 году. До последнего времени экспонаты скитались по случайным помещениям, по сырым подвалам и складам.

— Скажу сейчас одну ересь,— Дональд Маркие стирает платком пятнышко со стекла витрины. — Но это так и есть. Наш джаз, нашу, по Гершвину, «чрезвычайно могучую» народную музыку в Америке 80-х уже не считают искусством. К ней есть интерес где угодно — в Западной Европе, в Советском Союзе, только не на родине. Странно, да? И страшно...

Я подхожу к окну. Музей размещен на втором, этаже бывшего здания монетного двора, и отсюда хорошо виден трамвай «Желание». Вагон стоит на обрубках рельсов. Дальше колеи нет.

Не символ ли это? Не уткнулось ли в бездорожье в Америке то, без чего для многих нет Америки? В стране почему-то угасает джаз. Ведь это все равно, как если бы в Техасе исчезли джинсы.

Два раза в ад не попадают

Вечером мы с женой стоим в толпе у дома № 726 по Сент-Питер стрит. Гремит, гуляет и зазывает Французский квартал. Но люди знают, чего ждут.

В полдевятого приоткрываются железные ворота. Девушка у входа держит плетеную корзину — в нее бросают по два доллара. Грошовая цена за три с лишним часа наслаждения не потускневшим за век, не разбавленным и не подделанным искусством. Из-за кошачьей корзинки это заведение когда-то звали «кошкиным домом». Сейчас, когда его слава стала международной, неказистое строение на Сент-Питер стрит известно любителями джаза, как «Презервейшн холл» — «Зал памяти».

Здесь свято хранят музыкальные традиции. «Презервейшн холл» — единственное, пожалуй, на родине джаза место, где еще можно послушать настоящий, традиционный, новоорлеанский джаз...

Сюда приходят, чтобы прикоснуться к тем временам, когда над Новым Орлеаном на семь миль окрест торжественно пела труба «Бадди» Боулдена. Сегодня здесь выступают Вилли и Перси Хамфри.

Нет, с «королем» Боулденом братья Хамфри не играли. Со всеми другими гигантами джаза — да. С «Кингом» Оливером, с Луи «Сачмо» Армстронгом... Вилли — одногодок Армстронга и, значит, ровесник века. Перси — 79. Но, говорят, мало где в Америке услышишь такой виртуозный джазовый кларнет, такую мощную трубу.

Я стою во втором ряду. Че­рез чужое плечо вижу каждую капельку пота на лицах музыкантов, словно вырезанных из сосновой коры.

Здесь нужен бы афоризм: настоящий джаз — это труд. Нет, «трудовая» метафора ко мне тогда не явилась. Ощущение было другое; идет разговор о чем-то важном, идет, может быть, уже десятилетия, тебя тоже пригласили замолвить в нем слово, пригласили как друга и единомышленника, и ты ждешь свой черед, внимая неспешной беседе куда более мудрых, чем ты, людей... Наверное, минута всякой серьезной музыки — это миг самой жизни.

Четыре вечера провел я в «Презервейшн холл». И все четыре вечера на высоком табурете, что в коридорчике у входа сидел старик в вязаной шапочке с сонной кошкой на коленях — Уильям Рассел, звезда первой величины среди американских исследователей джаза. Долгое время он был куратором джазовых архивов Тулейнского университета. Рассел — автор бесчисленных монографий, лектор, коллекционер. В антрактах между выступлениями оркестра он скупыми точными штрихами набросал мне печальную картину упадка традиционного джаза, который наблюдается, по его словам, последние 20 лет.

Джаз пал ниц перед нашествием поп-музыки, говорил Рассел. Она — как кока-кола: на вкус сладко, легко пьется, а намешана черт те какая дрянь. Какой, по мнению русского журналиста, процент грампластинок приходится сейчас в Америке на джаз? Тридцать? Да вы, голубчик, давненько не были в магазинах. Даже классической музыке едва удается удерживать пять процентов рынка. А джазу перепадает и того меньше.

Естественно, где прибыль, туда отсасывают и таланты.

— Мы с вами еще счастливчики; сподобились услышать братьев Хамфри, — вздыхает старик. — Заметили молодого тромбониста Фрэнка Демонда? Из таких способно сложиться второе поколение новоорлеанских джазистов. А третье? Третьего может уже не быть. По социально-экономическим причинам.

История «Презервейшн холл» — это одновременно и биография Эллана Джэффи, его владельца с 1961 года, импресарио играющих здесь «последних могикан» и виртуозного исполнителя на тубе. Тубы разного размера, разной меди висят у него дома на стенах, лежат прямо на полу, как сытые удавы.

Среди этого золотого сияния Эллан поведал мне то, что известно всему городу, — он отнюдь не купается в золоте. Нет, традиционный джаз давно не прибыльная профессия и, наверное, вообще не профессия. Дело не только в долларе, которого из джаза не выжать, но в отношении государства к культуре, к ее традициям и в расовых отношениях в стране.

Эту мысль я уже слышал на национальном научном семинаре, который собрался как. раз в те дни в Новом Орлеане. Речь там должна была идти о сохранении традиций народной музыки. Но в первом же выступлении профессора Колумбийского университета Алекса Ломакса зазвучала другая, смежная тема: о взаимосвязи между благополучием джаза и, пожалуй, самым тяжким проклятием ; Америки — расизмом.

Еще в шестидесятых годах Томаса «Кида» Валентайна. одного из знаменитых трубачей, до сих пор играющего в «Презервейшн холл», бросили в кутузку за то, что он осмелился выступить вместе с белыми музыкантами. Самого профессора Ломакса не раз арестовывали — не пожимай руку джазистам-неграм!

Это в прошлом. Но расизм лишь сбросил старую кожу, новая же — экономическая. В том же Новом Орлеане, где больше половины негритянского населения, цвет обрекает людей на безработицу, на прозябание в гетто вроде «Желания», толкает в топь преступности и наркомании.

— В джазе отражен главный конфликт на нашей американской земле, — размышлял с трибуны Алекс Ломакс. — Как мы будем жить вместе: я — белый и ты — черный? В расцвете джаза я увидел бы одно из решений этого грандиозного конфликта...

Пока не видно. Точнее, все наоборот. Откуда в Новом Орлеане эта традиция хоронить под джаз? Под хохочущий, искрометный, когда процессия возвращается с кладбища? Прославленный черный джазист Дэнни Бэркер объяснил мне так:

— Когда кто-то умирает, все радуются, что покойник отправился в рай. Два раза в ад господь не пошлет. Ведь мы, негры, уже живем здесь, в аду.

Что случилось

Утром я вышел почитать газету в парк имени Луи Армстронга. Бронзовый музыкант с трубой в одной руке и неизменным платком в другой стоял под розоватыми лучами солнца, как под прожекторами рампы. Вокруг на газонах просыпались бездомные.

Среди газетных сообщений попалось нечто более радостное. Уинтон Марселис, молодой трубач из Нового Орлеана, получил сразу две самые престижные музыкальные премии «Грэмми» — за джазовый альбом «Думай только об одном» и запись классических концертов Гайдна и Леопольда Моцарта. Имя Марселиса уже не раз всплывало в моих разговорах с местными знатоками джаза. Его называли вторым Диззи Гиллеспи, даже новым Армстронгом. Почему бы не воспользоваться случаем, не побывать в альма матер юной звезды — Новоорлеанском центре искусств?

Через несколько часов я уже сижу в аудитории Центра в кругу его педагогов. Среди них — наставник молодого Уинтона, его отец Эллис Марселис, известный джазовый пианист и композитор.

Удовлетворен ли он состоянием джаза в Америке? Что имеют в виду газеты, когда советуют: джазистам надо отправляться в Европу, там к ним будет больше внимания, чем в США?

— Черные музыканты любят Европу, потому что их воспринимают там, как людей, — говорит Марселис. Высокий, с живым лицом человек сосредоточен. Интерес прессы, тем более советской, для него в новинку. — Там, в Европе, их не оскорбляют, на них не плюют, не подставляют подножку. Здесь это случается на каждом шагу, Что до самого джаза, то государственного подхода к сохранению его традиций, его истории у нас нет.

— Почему поп-ритмы завладели умами молодых? — продолжаю добиваться полной для себя ясности. — Почему, скажем, все в восторженной истерике от Майкла Джексона?

При упоминании этого имени мои собеседники перегля­нулись. Джексон — последнее сумасшествие не только Америки, но всего Запада плюс Японии. Альбом молодого негритянского певца, бывшего солиста группы «Джексон файв», раскупили в гаком количестве, какого еще не знала история мировой грамзаписи. Рекорд всех времен и народов! Магазины США заполонили куртки «а ля Джексон», «очки Джексона». Президент Рейган счел полезным для своей избирательной кампании облобызать певца перед телекамерами. Что же это за музыкальный феномен?

Эллис Марселис не скрывает своей досады.

— Джексон олицетворяет собой то, что случилось с искусством в Америке вообще, — говорит он. — Подобная музыка — это поп-культура, нацеленная только на то, чтобы ее покупали. Я был на церемонии, где Джексону вручили больше десятка премий «Грэмми», и все это показалось мне съездом коммивояжероз. Джексон словно продал больше других холодильников или часов. Поэтому его вознесли. Как удачного торговца своим товаром. Жюри «Грэмми» — это люди промышленности. Альбом в их кругу называют «юнит» — единица продукции. Сама музыкальная терминология исчезает, потому что никого не интересуют художественные ценности как таковые... А мой сын? Счастливая нетипичная случайность...

Наш разговор наслаивается на время обеда. Кто-то приносит еще теплые «субмарины» — длиннющие, во весь батон, сандвичи с ветчиной и листьями салата. Но к угощению не притрагиваются — так увлечены люди разговором о самом для них жгучем.

Марселис опровергает тезис, будто публика не хочет слушать и покупать джаз.

— Это просто порочный логический круг, — считает музыкант. — Люди любят то, что им известно. Публика могла бы раскупать джаз за милую душу, если бы ей его предлагали. Так нет, не предлагают...

— Хорошо, — возражаю я.— Пусть Джексон — продукт «хайпинга», то есть искусственно создаваемого успеха. Но ведь он, как утверждают, проломил стену расизма, которая мешала черным певцам попасть на экран МТВ — круглосуточной кабельной телепрограммы рок-музыки. Разве нет?

— Это опять вопрос «продается — не продается». — отвечает Марселис. — Скажем, знаменитое американское печенье «Дэвидс» продается в Японии, очень там популярно. Ну и что? Для чего он, Джексон, проломил расовый барьер? Сделает ли его пластинка «Триллер» американцев, в том числе черных, духовно богаче' Нет, она в прямом смысле обогащает фирму грамзаписи «Коламбиа». Для того и барьер проломился.

— У классики и джаза — одна судьба, — мрачно заметил педагог, композитор Берт Брод, — жалкая судьба серьезного творчества в стране Америке...

Надеялись продать...

Когда я уже собрался уходить, Эллис Марселис вдруг достал из ящика стола газетную вырезку. Беседа вспыхивает вновь, устремляясь, правда, в довольно неожиданном направлении. Вырезка занятная. Корреспондент «Нью-Йорк таймс» пишет из Москвы 29 марта:

«Советский джаз давно вышел из темного угла. Музыканты... дают регулярные концерты, сопровождаемые афишами, рецензиями в прессе и регулярной зарплатой. Подлинные знатоки джаза... читают лекции, пишут статьи по джазу в «Правде» и защищают научные диссертации по теме «боп» (джазовый стиль. — В. С).

Советские музыканты теперь экспортируют свою разновидность изощренного джаза, и у советских ансамблей, вроде трио Вячеслава Ганелина из Литвы, появились поклонники в Европе. В СССР есть даже ежегодный джазовый конкурс, победители которого определяются критикой, а результаты публикуются каждый год в рижской газете «Советская молодежь»...»

Фантастическое, с точки зрения американского обывате­ля, признание! Джаз в Советском Союзе занял достойное место! Есть от чего всполошиться. Действительно, в голове не укладывается, как это у себя на родине джаз хиреет, а традиционный — так вообще умирает, а в СССР джаз вдруг стал — снова цитирую «Нью-Йорк таймс» — «интегральной частью советской культуры». Скажите, люди добрые, что творится?

Корреспондент предвидел такой эффект и мучительно искал удобное объяснение. Напрягшись, нашел-таки; Советская власть, мол, оказалась «неэффективной в навязывании унифицированной культуры и формировании массовых вкусов».

Зачем же так недооценивать возможности страны пребывания, г-н Серж Шмеманн? Ведь в той же статье вы взахлеб пересказываете советский фильм «Мы из джаза», где мы сами, смеясь, оглядываемся на свое прошлое. Вспомним, что музыкальная новинка была исторически быстрее осмыслена в СССР, чем в США, где еще в 1922 году популярная пьеса «Национальный гимн» всерьез изображала джаз как прямую причину инфарктов, пьянства и умственной отсталости. Вот так-то!

Между тем в Новом Орлеане, на родине этой музыки, прекрасно разбираются, почему джазу худо в хваленом плюралистическом обществе и, наоборот, нашлось место на многоцветной палитре социалистической культуры. Как заметил Эллис Марселис, искусство в Америке принадлежит г-же Прибыли и подлежит продаже. Добавим от себя; в обществе социализма оно принадлежит народу.

…Вернувшись в Нью-Йорк, я поехал на кладбище Флашинг поклониться могиле Луи Армстронга. Черный гранитный куб, я знал, должен был венчать бронзовый горн. Куб стоял, где положено. Горка не было. Его с мясом выкорчевал из гранита какой-то варвар. Позолоту с букв тоже аккуратно соскребли ночью в баночку. Надеялись продать.

Здесь продается даже бессмертие.

Владимир СМИРНОВ, соб.корр АПН и «ЛГ»
НОВЫЙ ОРЛЕАН — НЬЮ-ЙОРК