(Газета «Советская молодежь» (14.08.1990))
По приглашению РЭМЦ «Форум» с программой «О друзьях и о себе» в Риге
побывал народный артист РСФСР Зиновий ГЕРДТ.
Кукушкин в «Фокуснике»,
Паниковский в «Золотом теленке», Министр финансов в «Тени», дедушка в
«Автомобиле, скрипке и собаке Кляксе», Кукс в «Странных взрослых», Арье-Лейба в
новом фильме «Биндюжник и король»... Ни разу в жизни он не сыграл однозначно
отрицательного персонажа, хотя такие роли предлагали. Его герои смешны и
трогательны, его комизм — мягкий, тактичный, заключается в безграничной,
доходящей порой до нелепости доброте. В свои 73 года он необычайно подвижен и
оживлен. Закидывает вопросами о положении в Прибалтике. И предполагаемую тему
интервью приходится менять на ходу.
— Зиновий Ефимович, ваше внимание к нашей республике — это нынешний всеобщий интерес к Прибалтике или что-то личное связывает вас с Латвией?
— К Латвии я привязан довольно прочно. Рождением — потому что родился в Себеже. Это маленький пограничный городок на стороне России, который разделяет ее с Латвией. С прекрасными озерами, с населением около пяти тысяч жителей, он был поровну распределен между тремя общинами — польской, русской и еврейской. Селились не кучно, общины перемешивались, проникали одна в другую. Бьли прекрасный костел, синагога, необыкновенно красивый православный храм, который стоял на самом высоком месте. Костел и храм были разрушены во время войны. Интеллигенция городка держалась друг за друга, просветительство было на первом месте... А двадцать последних августов я, провожу на северо-востоке Латвии, где между Валкой и Валмиерой есть такая маленькая станция — Стренчи. Там, на реке Гауя, расположен наш палаточный лагерь московского Дома ученых. Я, разумеется, не ученый, но тем не менее меня там приютили. Метод общения между этими людьми столь прекрасен, что, думаю, второго такого общества в нашей стране не было и нет. Наш лагерь существует и в этом году. Латыши к нам очень расположены. Поэтому свой двадцать первый август я снова буду проводить в вашей республике...
— А общение с учеными как-то сказывается на вас?
— О, конечно. Когда я отдыхаю вместе с ними, мне в голову приходят иногда просто сногсшибательные идеи. Например, возникла мысль, касающаяся нашей торговли. Ведь у нас, если директор магазина должен получить на базе что-то, он должен что-то этой базе дать, так? Я бы предложил Верховному Совету передать все «должности» в торговле — от уборщицы палатки до министра — баптистам. Они не умеют врать, не умеют воровать, понимаете? Только боюсь, что меня бы никто не послушал. Вот такая история.
— Если уж наш разговор сразу ушел так далеко от кино и от театра, продолжим его в том же духе. Как вы думаете, что нужно сделать, чтобы Советский Союз от деклараций о построении общества «развитого социализма» перешел непосредственно к делу?
— Знаете, я однажды по телевидению видел, как выступал Афанасьев. Действительно широко мыслящий, свободный, вольный человек. Его свобода с моей несравнима. Потому что я гораздо коснее, во мне живут страхи прошлого. Казалось бы, что я сделал, чего мне бояться? А все-таки боялся. Всю жизнь в страхе жил, как и все мы. Так что социализм невозможен без свободного человека, без демократического общества. Как этого добиться? Увы, вынужден ответить расхожей фразой: надо выдавить из себя раба. Выдавить из себя Сталина. Пока внутри у нас Сталин, ничего не сделаешь. Посмотрите на наш Верховный Совет: мало ли там сталинистов? Как они туда попали — через безальтернативные выборы?.. Не знаю. Однако от съезда к съезду, от выборов к выборам, шаг за шагом демократия постепенно отвоевывает позиции. А главное сейчас — демократическое общество. Может быть, смерть Сахарова кого-то чему-то научила. Стыдно, я надеюсь, стало людям, которые раньше бурно радовались, «захлопывая» и «затопывая» его. А стыд — самое великое чувство, совершенствующее душу.
— Хотелось бы несколько вернуться в прошлое. В конце тридцатых вы пришли учиться в знаменитую арбузовскую студию. Как могла в те годы возникнуть эта студия? И как она смогла сохраниться?
— Понимаете, возникновение арбузовской студии в те годы не так удивительно, как сегодня кажется. Студия, сама того не чая, работала на тогдашнюю систему. Она была как бы идеей этой системы, и ее поддерживала власть. И все-таки вы правы — мы были совершенно иные, чем все другие. Это ведь я из своего сегодня вижу, что мы были в системе. Придумывали и ставили пьесы, которые не отвечали реальности. Придумывали персонажей — какого-то кулачка, сына кулака, который чему-то вредит, — но в жизни ничего этого не было. Мы придумывали. И то, что мы придумывали, нам казалось абсолютной правдой. Мы же верили, понимаете, взрослые люди — верили в лозунги.
— Как же происходило превращение людей, веривших в лозунги, в сегодняшнее поколение?
— Как вам сказать. Мы пережили годы брежневские, потом андроповские. Мы сейчас как бы почитаем Андропова, а ведь именно он задушил «самиздат», который мы двадцать лет читали по ночам, Не скрою, «самиздату» мы многим обязаны. Еще лично я все эти двадцать пять лет ездил за границу. И там тайно звонил людям, которые были моими близкими приятелями. Не забуду, как в Швейцарии в антракте какой-то человек постучал в мою гримуборную, вошел, протянул конверт и сказал: «Это вам». Вскрываю, читаю: «Гердушка! Какое счастье, что с тобой все в порядке. Передай привет маме. У меня все хорошо. Эрик». Переворачиваю открытку, а на обороте Эрнст Неизвестный среди своих скульптур. Я сразу: «Где он?». «Он в фойе, боится вам навредить, потому что все ваше посольство сегодня у вас в театре». И я не пошел повидаться с ближайшим другом. Боялся. Среди нас были чекисты, а каждый второй — завербованный стукач. А еще стукачи добровольные, потому что стучать выгодно. Стучишь — тебе верят, ты благонадежен и поедешь в следующую заграничную поездку. Это ведь все корыстно! Возьмите любой валютный театр, который за границу ездит, — больнее и безнравственней нельзя придумать общества. У людей просветление на лице, когда у кого-то инфаркт — это значит, место на поездку за границу освобождается. Все это чудовищно, понимаете? Мы жили и до сих пор живем двойной жизнью.
— Как же случилась такая деградация?
— Деградация, как это ни странно, произошла и оттого, что интеллигенция, которая обросла какими-то материальными благами, отдельными квартирами, обставилась — мебель, магнитофон, наконец-то чуть-чуть вздохнула. Жить в квартире, а не в коммуналке — и это, казалось бы, огромная победа. Но благополучие привело к тому, что только»исключительные люди, вроде академика Сахарова, шли с шариковой ручкой против танков, против огромной мощи государства. Это святые люди, и сегодня мы знаем их имена. Душой я, конечно, все эти годы был с ними, слушал зарубежные радиостанции, встречался с Некрасовым и Аксеновым в Париже — но тайно! Потому что боялся, что на меня донесут, настучат и это повредит моему внуку, моей жене, моей дочке. Я слаб, а они велики — вот в чем дело. Я понимаю свою ущербность. И понимаю, на каком бы я был сейчас красивом коне, если бы тогда был с ними открыто. А я такой же, как все. Попутчик, сочувствующий, не решившийся обречь собственный дом, друзей, близких на какое-то сложное существование…
— В XIX веке декабристы вообще-то были людьми обеспеченными, но это не помешало им проявить величие духа...
— Абсолютно! Именно это меня восхищает! Казалось бы — что тебе, у тебя все есть — деньги, власть... Это были немыслимые люди; для них нет аналогов. Вообще — что такое русская аристократия, дворянство? Это величайшее изобретение человечества, величайший порыв духа...
— Зиновий Ефимович, думаю, читателям будет досадно, если мы не коснемся вашей работы. Сейчас вы в театре Ермоловой: как у вас там складываются дела?
— Играю только в двух спектаклях. Вот завтра утром срочно вылетаю в Москву, потому что вечером буду играть «Костюмера». Это пьеса английского драматурга Харвуда о человеке-костюмере, который всю свою жизнь посвятил служению другому человеку — актеру огромного таланта. Мне кажется, понимать, что перед тобою талант, и служить ему, — в этом тоже есть некий талант... Там смешно, но с выходом на совершенно трагический финал. Я рыдаю на сцене, просто взахлеб плачу. Игра меня держит чрезвычайно и доставляет огромное удовольствие. Вызвать чувство жалости или чувство сострадания в современном человеке — для меня это очень важно. И когда я вижу, что в зале хлюпают носом, я просто счастлив.
— Последняя ваша роль в кино — Арье-Лейба в фильме «Биндюжник и король», снятом по бабелевскому «Закату»...
— Я был влюблен в эту поэтическую ветвь в советской литературе, условно она называлась «Юго-Запад», влюблен в тройку — Бабель, Багрицкий, Олеша. Но если бы меня спросили кого я сегодня хочу сыграть, я бы ответил: «Хочу сыграть старого, смешного секретаря обкома. Хочу сыграть человека, который наедине с собой думал бы про свою ложную жизнь, про ложное положение свое. Ведь наши партийные функционеры не жили жизнью народа...
— Название вечера, с которым вы приехали в Ригу, — «О профессии, о друзьях и о себе». Так вот — немного «о себе», пожалуйста.
— Я, конечно, чем-то затронут Господом, что долго живу — мне семьдесят три года. Совершенно не слежу за своим здоровьем. Мотаюсь по стране. Последнее, я думаю, и держит меня. И еще, — август в Прибалтике, общение с тебе милыми, любимыми, которых ты не стоишь... А вообще оставшийся мне срок я рассчитываю прожить, не считаясь с годами.
Интервью вела Татьяна ТУРЧИНА.
Фото Е. КРАСНОПОЛЬСКОГО.
|